Когда троица, вооруженная вениками, рукавицами и вязаными шапочками, шествовала через общий зал к парилке, сзади только и шелестели приглушенные голоса мужиков:

-- Ну, все! Не успели... Теперь в парную и не сунешься!

-- Смотри, сейчас остальных выживать будут. О, уже разбегаются!

Действительно, редко кто из обычной публики мог продержаться в парной с ее завсегдатаями хотя бы десять минут. Красные, словно вареные раки, мужики целыми пачками покидали рукотворное пекло, сдержанно, с уважением в голосе матеря огнеупорную троицу. Оставшись одни, Уткин, Рябов и Князев совсем уж начинали зверствовать, и те, кто мылся рядом с дверью парной, слышали их азартные возгласы: 'Ну-ка, еще наддай!', свирепое уханье пара из каменки да яростный шум беспощадно истребляемых веников.

Проходило минут сорок, порой и больше, и неизменно первым в дверях парной показывалась толстая фигура Уткина. Несмотря на солидный избыток жира, завгар всегда оказывался слабее своих более худощавых друзей. Глядя на его багровое лицо с закатывающимися глазами, ходивший еще в дошкольниках Силин с ужасом думал, что этот громадный, пунцовый дядька сейчас упадет на кафельный пол и умрет. Душ в бане работал редко, поэтому Уткин надевал поношенные синие семейные трусы и, пошатываясь, выходил на улицу, пугая своим экзотическим видом детей и смеша остальной люд.

Князев же и Рябов отдыхали после первой ходки в предбаннике, поглощая в громадных количествах холодное пиво, поставляемое добровольцами из пивной в том же здании. Отдохнув так примерно с полчаса, все трое шли на второй круг, по новой выгоняя шустрых любителей. Снова из парной слышались крики: 'По уголкам бей, по уголкам! Там еще камни не залиты!' -- и пушечное уханье раскаленной каменки сопровождалось одобрительным ревом парильщиков и квохчущими звуками самоистязаний.

Так повторялось три, четыре раза, по времени это длилось не один час, пока каменка окончательно не заливалась водой, к большому неудовольствию продолжавших подходить с работы мужиков. Затем компания успокаивалась, и под все то же пиво, 'Жигулевское' или 'Бархатное', в зависимости от завоза, начиналось самое интересное -- разговоры.

И Рябов, и Уткин любили и умели поговорить, оба прошли фронт, и некоторые из услышанных историй врезались в память Силина на всю жизнь. Князев тоже в долгу не оставался. До войны он охранял на Севере лагеря, а с сорок первого года и до Победы ловил в прифронтовой зоне диверсантов, видел плененного Паулюса, затем рыскал по Карпатским горам, воюя с бандеровцами.

Семидесятые годы разрушили союз друзей по венику и пару. Сорвал сердце и вскоре умер Уткин, года через два после этого позарился на заводской спирт Иван Рябов, тот оказался метиловым, и слесарь долго и мучительно умирал, ослепнув и сбросив, наподобие линялой змеи, сгоревшую кожу. Михаил давно не ходил в общую баню и скоро забыл бравого майора. Лишь в середине восьмидесятых Силин с удивлением узнал, что Князев является обладателем роскошнейшей коллекции монет. Хотя майор к этому времени давно пребывал в отставке, Михаил с некоторой робостью пошел на знакомство с ним. Рослая, подтянутая фигура отставника, мощный голос, выбритая до блеска под маршала Тимошенко голова, кустистые брови -- все это продолжало производить впечатление. Отставного комитетчика до сих пор побаивались и уважали соседи по дачам и гаражам, от него исходила могучая аура силы.

Но Князев на удивление хорошо принял Силина, охотно показал свою коллекцию, хотя честно признался, что ни в каких нумизматических обществах никогда не состоял, более того, последнюю монету приобрел с рук лет двадцать назад. Коллекция майора просто потрясла Михаила своим разнообразием и объемом. Удивило Силина и то, что многие монеты у майора имелись в двойном, а то и в тройном экземпляре. Некоторые из них Князев тут же подарил новому знакомому. В тот вечер они просидели часов пять, обсуждая и рассматривая многочисленные планшеты, и лишь темнота прервала неспешный разговор двух родственных душ.

На следующий день уже Князев пришел в гости к Михаилу. Так завязалась дружба двух людей, столь отличающихся возрастом, характерами, с различными взглядами на жизнь. Князев остался ортодоксальным коммунистом самого левого, сталинского толка, Силин же всю свою трудовую жизнь не любил нахлебников в виде партсекретарей разных рангов и уровней, самих не производящих ничего, только указывающих, что он, Силин, должен делать, сколько получать и о чем думать.

С началом перестройки и разгребанием грязи прошлого идеологические споры Михаила с майором начали доходить до ругани, а затем и вовсе привели нумизматов к полному разрыву. И вот теперь, три года спустя, Князев сам звал его к себе!

На следующий день Силин с утра пошел к отставному майору. На его сдержанный стук дверь открыл Толька. Все так же косясь как-то в сторону, он мотнул головой на дверь кабинета и ушел в глубь длинного коридора, откуда доносились шипение и запах готовящейся пищи.

-- Кто там, Толя? -- услышал Силин резкий женский голос, затем неразборчивое бормотание дурачка. Михаил уже открыл дверь, когда из кухни выскочила невысокая худощавая женщина в кокетливом фартучке с кружевами, с резкими движениями.

-- Куда, к нему нельзя! -- с ходу зашипела она, но из кабинета донесся гулкий голос майора:

-- Изольда, это ко мне!

Изобразив на морщинистом лице обезьянью гримаску досады, женщина отвернулась и так же стремительно скрылась в кухне.

Первое, что почувствовал Силин, войдя в кабинет, -- жуткий, неприятный запах, напоминающий человеческие испражнения, но гораздо более резкий и стойкий. Глянув перед собой, Михаил мысленно ахнул. Огромный письменный двухтумбовый стол, краса и гордость отставного майора, бесследно исчез, вместо него стояла старая железная кровать и на ней покоилось то, что осталось от хозяина дома.

С первого взгляда Силин понял, что старый нумизмат доживает последние дни. Князев чудовищно исхудал, кожа плотно обтягивала скулы и обострившийся нос, складками болталась на высохшей шее. Высвободив из-под одеяла тонкую, дистрофично-прозрачную руку, майор протянул ее гостю. Пожимая слабые, словно водянистые пальцы, Михаил сочувственно покачал головой.

-- Что, хорош? -- усмехнулся Князев.

-- Да, Семен Федорович, крепко вас, однако, скрутило, -- признался Михаил. Юлить и бодриться он не стал, знал по-настоящему мужской характер Князева.

-- Рак желудка, -- пояснил майор. -- Они скрывают, и врачи и Изольда, но я-то точно знаю, всяческих смертей в своей жизни навидался, чего уж там.

-- Сильно болит?

-- Нет, уколами пичкают, глушат. Только все чаще колоть приходится, дохожу. Еще несколько дней, и все, ящик!..

Тут в дверях показалось сморщенное личико жены майора.

-- Сема, ты не устал? Может, молодой человек тебя утомляет?

-- Изольда, оставь нас в покое, дай поговорить! -- чуть повысил голос Князев, в нем проявились металлические ноты. Дверь с треском захлопнулась. Майор, откинувшись на подушки, слабо усмехнулся.

-- Боится женка, что коллекция на сторону уйдет. Ты вовремя пришел, Арнольд и Рава в Железногорск час назад укатили.

-- Они что, здесь? -- удивился Силин.

-- Да, налетели, стервятники, падаль поклевать.

Изольда была третьей женой Князева. С первой он развелся еще до приезда в Свечин, уже тут майор женился на Марии, крепкой, здоровой на вид уральской девке. Но прожили они вместе всего три года, при родах Мария умерла, оказалась слаба сердцем. Что-то повредили при родах и Толику. Полным идиотом его назвать было нельзя, он читал книги, здраво и разумно говорил. Вот только речь свою часто не мог довести до конца, она превращалась в невнятную кашу. При этом Толик начинал нервничать, передергивался всем телом и старался куда-нибудь уйти. Но физически он вырос довольно крепким и методично перекапывал по осени девять соток отцовской дачи.

После смерти Марии Князев женился снова, на вдове с двумя детьми Изольде Анохиной, в девичестве Левензон. Силин видел ее фотографии тех времен -- молодая вдова чудо как была хороша. Уже в те времена она работала директором продуктового магазина. Карьера ее развивалась вполне успешно и закончилась в должности начальника местного торга. Все это время Изольда Исаевна успешно отбивала