быть что-то записано, только где?'

Рывком поднявшись на ноги, Силин вихрем пронесся по бару, раскидывая сваленые столы и стулья. Скоро Михаил нашел пиджак несчастного водителя. Обшарив карманы, он обнаружил в них довольно много денег, небольшой импортный пистолет и только одну бумажку с короткой записью: 'Ул. Ленина, дом семь, квартира один'.

Пряча записку в карман, Силин подумал: 'Кто знает, может, это и есть тот адрес'.

Тут с улицы послышался посторонний звук. Нумизмат сначала не обратил на него внимания, но когда в дверь бара застучали, понял, что это был звук резко затормозившей машины. Последние три выстрела все- таки обеспокоили одного из ветеранов, и тот позвонил в милицию. Патрульные взяли бы Силина прямо на месте, если бы действовали чуть порешительней. Но они знали, чей это бар, и больше опасались не вовремя потревожить Гараню, чем выполнить свой долг. Никто из троих ментов не думал, что могут угрожать жизни хозяина 'Золотого бара', скорее тот сводил с кем-то счеты. Они долго стучали в дверь, а когда догадались обойти строение и наткнулись на отогнутую решетку, было уже поздно. Силин к этому времени уже покинул здание. Переулками он спешил на вокзал. ЧЕРНАЯ ТЕТРАДЬ

Обухов.

(Запись вторая, твердым, крупным почерком.)

'Я, квартальный надзиратель Обухов, Михаил Львов, седьмого ноября 1858 года был вызван в меблированные номера Сычина для производства дознания по поводу обнаружения мертвого тела...'

Обухов не любил этот вертеп убожества и нищеты. Слава Богу, что в вверенном ему районе не было ночлежек для бродяг и нищих побирушек. Но хотя у Сычина народ селился и побогаче, был он и подлее. Мелкие воришки, прогоревшие коммерсанты да проститутки на закате своей карьеры. Поэтому и уголовные преступления здесь совершались часто, чересчур часто, с точки зрения квартального.

С некоторым трудом и с помощью извозчика Обухов вылез из узких беговых санок. Квартальному недавно стукнуло сорок пять лет, но за последние два года он сильно расплылся вширь, отяжелел, по свежему белому снегу ступал солидно и весомо, как истинный представитель власти. На крыльце его уже поджидал городовой Жмыхов. Подождав, пока его непосредственный начальник приблизится, он принял под козырек и рявкнул во всю свою луженую глотку:

-- Здравия желаю, ваше высокоблагородие!

Обухов чуть поморщился. Жмыхов не только из городовых, но и, наверное, из всех столичных полицейских отличался самым свирепым и громогласным голосом. Квартальный им гордился, однако после подобных докладов у него долго звенело в ушах.

-- Здравствуй, братец. Что тут у вас снова стряслось?

-- Мертвое тело, ваше благородие, в пятом нумере!

-- Ну веди, показывай.

Жмыхов услужливо распахнул дверь одноэтажного приземистого, вытянутого в длину здания. Раньше здесь размещались конюшни гвардейского полка. Для лошадей построили более комфортабельное помещение, а это предприимчивый Сычин приспособил для проживания людского стада. Еще на крыльце Обухов заранее сморщился. Может, это ему просто казалось, самовнушение, но чудился квартальному пробивающийся через все прочие неприятные запахи ночлежки сладковатый запах конского навоза.

Несмотря на эту гримасу брезгливости, по коридору квартальный ступал неторопливо, с некоторой монументальностью. Обитатели номеров уже знали о трупе и старались зазря не попадаться на глаза полиции. Лишь раз приоткрылась одна из дверей, высунулось наружу оплывшее лицо старого чинуши- алкоголика, но тут же исчезло внутри номера. Старика можно было понять. Обухов в этот момент представлял собой живое олицетворение незыблемой чиновничьей империи. Высокого роста, он особенно мощно смотрелся в своей подбитой лисьим мехом форменной шинели с пелериной, в высокой фуражке с красным околышем. Само лицо квартального надзирателя, широкое, словно забронзовевшее от многолетнего служения в полиции, украшалось бакенбардами и роскошными усами в стиле покойного Императора Николая Павловича.

У пятого номера квартального догнал вывернувшийся откуда-то со стороны сам Сычин, высокий, худощавый старичок с редкими бакенбардами, смешно топорщившимися вокруг продолговатого лица, и серыми, потрепанными волосами на шишкастом лбу. При видимой угодливости и рвении, взгляд его никогда не скрещивался со взглядом полицейского, а постоянно перебегал с одного предмета на другой. Вот и сейчас он склонился перед Обуховым чуть ли не в пояс и запыхавшимся голосом поприветствовал:

-- Доброго вам здравия, ваше превосходительство... Михаил Львович!

Обухов поморщился. Несмотря на постоянные внушения, домовладелец заискивающе продолжал именовать его не по чину, генеральским титулом. Этот явный подхалимаж коробил даже привычного к внушаемому им страху надзирателя.

-- Экий ты, братец, однако тупоголовый! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не здоровался со мной не по чину, а ты все по-своему.

-- Ну как же можно, любезный Михаил Львович! Вы ведь для нас даже не генерал-фельдмаршал! Отец родной!

Сычина можно было понять. Во власти квартального было прикрыть заведение, объявив его, допустим, воровским притоном. Вот и стелился старый лис ниже травы.

-- Ладно, открывай номер, показывай, -- прервал Обухов словоизлияния старика, кивая головой в сторону двери.

Тот с готовностью принялся отпирать номер. Навстречу приставу пахнула душная волна застоявшегося воздуха. Сычин забил в своем заведении все форточки, дабы жильцы зря не выстуживали помещение, а то ведь дрова в столице ой как недешевы!

Расторопный коридорный притащил подсвечник, Сычин сам взял его в руки и шагнул вперед. За порогом он сразу отошел в сторону, пропуская квартального. Тот сделал два шага вперед и, уже не сходя с места, начал осматриваться. Свечи при этом оказались очень уместны. Небольшие окна за десять лет существования номеров ни разу не мылись. Кроме того, эта сторона здания выходила на север, и сюда редко заглядывало солнце. В узкой, вытянутой в длину комнате размещались только стол, стул да железная кровать, на которой и лежало мертвое тело. По старой привычке, Обухов сначала тщательно осмотрел комнату. На вешалке висела тощая студенческая шинель, фуражка со студенческой кокардой мединститута, форменная куртка, под ними стояли стоптанные сапоги.

То, что лежащий на кровати был студентом, пристав понял и по стопке книг на столе, чернильнице, паре нещадно раздрызганных гусиных перьев. Но Обухов все-таки спросил:

-- Покойный числился студентом?

-- Так точно-с! -- ответил Сычин, по привычке кланяясь при этом.

-- Кто его обнаружил первым?

-- Истопник Федор. Пришел топить 'голландку', а тут закрыто. Я ему ключ дал, он открыл номер, вот-с... -- Сычин показал рукой на кровать.

-- Позови-ка его, -- велел квартальный.

Поставив канделябр на стол, Сычин удалился, а полицейский начал рассматривать мертвеца. Тот лежал на спине, наполовину прикрытый одеялом, да еще с накинутым сверху клетчатым пледом. Левая рука покойного свешивалась с кровати, рот остался открытым, так же как и глаза. Белое, бескровное лицо студента выражало явную муку. На подбородке и серой наволочке тощей подушки остались пятна засохшей крови.

Нагнувшись, пристав осмотрел открытую шею мертвеца, затем перевел взгляд на грязную нательную рубаху студента. Тем временем Сычин вернулся с невысоким, коренастым мужиком, густо заросшим плотной черной порослью в виде окладистой бороды и лохматой прически под горшок.

-- Ты первый нашел его? -- спросил Обухов строго, но спокойно.

-- Я, я, стало быть, -- мужик неуклюже пригибался, словно порываясь поклониться в пояс, в руках все время мял вытертый заячий треух. -- С соседнего нумера жаловаться стали, дама одна. Печка у них одна на два номера, а уж три дня не топлено.

-- Ничего здесь не трогал?

-- Нет, как можно? Только дрова вот положил, все одно ведь потом топить придется, -- мужик ткнул треухом в охапку дров рядом с 'голландкой'.