человеку. Надо давать ему работы самые хитрые, самые сложные, какие только бывают на рейде. Пусть учится, проявляет смекалку, свое удивительное мастерство.

Вечером, за чаем, он с увлечением рассказывал об этом. За столом, кроме него, сидели Феня, Елизавета Владимировна, Баженов и Максим, забежавший 'на огонек', по-видимому, после очередной маленькой ссоры с Женькой Ребезовой.

Максим ерзал на стуле, дожидаясь, когда Цагеридзе закончит свой рассказ.

- Ну, Мишка чего захочет - добьется, - заговорил он возбужденно. Знаю! Всю жизнь рядом с ним. Руки у него, это точно, золотые. Только ведь золото как попало тоже тратить нельзя. Мишка не зря хотел с рейда уйти. Да и я тоже. Развернуться тут не на чем. Вот хотя бы дамбу эту мы строили, запруду на Громотухе, а теперь 'головки', 'васильяновы колеса'. Понимаете, Николай Григорьевич, ничего же от этого не останется!

- Почему ничего не останется? - изумился Цагеридзе. - Что человеком сделано - всегда останется.

- Ну-у... Чего там останется? Пройдет ледоход, и ни дамбы нашей, ни запруды на Громотухе не будет. Все растаяло, смыто, унесено. 'Головки', 'колеса' наши тоже с плотами уйдут. И посмотреть будет не на что. Разве только на щепки по берегу? А ведь как мы работали!

- Как же так - не видна будет наша работа? - возразила Феня. - Лес отсюда уплывет. Хорошо. Зато из него где-нибудь там, на Севере, построят дома. Или другое что-нибудь сделают. А это поможет никель добыть из руды, а из никеля... Словом, не знаю, как вы, Максим, а я нашу снежную дамбу, как гранитный памятник вечный, вижу. Это и плотина на Ангаре у Братской ГЭС, и рельсы на Южсибе... А вот о золотых руках, тут мне по-другому кажется. Я, Николай Григорьевич, никак понять не могу и простить не могу, когда 'золотые руки' инструмент свой не любят. Он же помощник тебе самый близкий! Инструмент - твой ученик и твой же учитель...

- Мишка грубый инструмент не любил, - перебил Феню Максим. - Лом там или лопату. Такой инструмент, который он силой рук своих заставлял работать. А теперь он топор чуть не под подушкой держит. По часу каждый вечер оселком ему жало наводит. Лом любой возьми - он крушить лед все равно станет. А топор - это уже такой инструмент, что работает хорошо только всяк при своем хозяине. Это Мишке как же не понимать?

- Вы раньше, Максим, не так объясняли, - сказала Феня.

Максим покраснел, стал невнятно оправдываться, что раньше он сам неправильно понимал Михаила - вообще Мишку за последнее время совсем не узнать. При этом как-то странно взглянул на Феню. Тогда покраснела и Феня. И тоже стала оправдываться, заговорила, что руки у Михаила действительно золотые и работает он удивительно хорошо, но вот... словно бы какая-то жестокость к инструменту и даже к самой работе у него чувствуется.

Елизавета Владимировна все время сидела молча, переводя усталый, полусонный взгляд со спорящих на самовар, из которого трясущейся рукой нацеживала в чашки чай и раздавала всем по очереди. Но когда Феня произнесла слово 'жестокость', Елизавета Владимировна вдруг приподняла голову, мельком глянула на Анатолия и выговорила с негодованием:

- Жестокость у ней, одна жестокость и есть...

Махнула рукой. А Цагеридзе вздрогнул от неприязни к старухе и ее сыну. Наверно, где-то перед самым ужином они вели очередной свой злобный разговор о Марии, ее называли жестокой, и вот замедленная старческая память некстати отозвалась сейчас на это слово, связав свою мысль с совершенно другим. Но этого никто, кроме Цагеридзе, не понял.

Феня горячо запротестовала:

- Да нет же, не вообще! Я говорила только об отношении к работе!

- Но позвольте, Афина Павловна, - тогда вмешался в разговор и Баженов. - Что значит жестокое отношение к работе? Работа есть процесс преодоления, работать - сламывать сопротивление. Любой процесс труда необходимо заключает в себе своеобразную жестокость к материалу. Процесс труда, в большей там или меньшей степени, но это борьба человека с непослушным, неподдающимся ему материалом. А всякая борьба должна быть непременно беспощадной и жестокой. Иначе она вам не принесет желанных результатов. Вдумайтесь, сами народные слова о труде-то какие: кузнец 'бьет' молотком, винодел 'давит' виноградный сок, пароход 'режет' волну, пила 'впивается' в дерево и так далее и так далее. Славить надо жестокость в труде! Она помогает человеку быстрее, короче идти к своей цели.

Цагеридзе вдруг взорвало. Он вскочил, толкнул чашку и сплеснул горячий чай себе на руку. Почему-то в его сознании сразу всплыли, соединились вместе и последний 'кросворт' Василия Петровича, и длительная игра, которую московский гость ведет со своей матерью, и вздох Марии в ответ на вопрос 'Где ваш муж?' в одном из самых давних с нею разговоров: '...Ведь даже если бы я вам все рассказала...' - и назвала тогда жестоким и беспощадным только за этот его вопрос.

Он наклонился к Баженову:

- А если цель не очень достойная?

Баженов с подчеркнутым спокойствием снял очки, положил на скатерть и отхлебнул глоток чаю.

- Это простой вопрос? Или с намеком?

А Елизавета Владимировна торопливо прошептала:

- Ос, осподи! Чего людям надо?

Цагеридзе опомнился. Не затевать же сейчас за столом, при Афине и при Максиме, такой спор, который в итоге своем непременно затронет имя Марии. Он пощипал свои короткие усики.

- Мне вспомнилось изречение: 'Цель оправдывает средства'. Так говорили иезуиты, добиваясь своих неблагородных целей. Среди нас нет иезуитов. Среди нас нет идущих к недостойным целям. Следовательно, вопрос мой чисто риторический. Прошу прощения у тех, кто почувствовал в моих словах какой-то намек.

После этого разговор угас. Так, отрывочно, перебросились еще несколькими фразами о всяких мелочах, допили чай, и Максим поднялся первым:

- Пора домой!

Феня сказала:

- Да, мне тоже что-то спать захотелось. - Сунула Максиму ладошку: Спокойной ночи! - и пошла в свой уголок.

Сполоснув чайные чашки и опрокинув их просто на стол вверх дном, чтобы обсохли, Елизавета Владимировна присела на скамейку возле печи.

Мужчины направились к своим постелям. Их койки стояли почти рядом. Прежде чем шагнуть за занавеску, Цагеридзе, сильно кривясь набок, нагнулся, чтобы поднять с полу пуговицу, отскочившую у него с воротника рубашки. Он заметил, с какой оскорбительной брезгливостью посмотрел Баженов на его левую ногу, не позволяющую свободно наклоняться, с каким немым вопросом потом повернулся к матери, а та утвердительно кивнула головой, вздыхая: 'Господи, господи, вот потому...'

И тогда Баженов, кулаками взбивая подушку на постели, где прежде спала Мария, слегка рассеявшись, сказал: 'Естественно...' Сказал лишь всего одно слово, не зная, что этим смахнул начисто у Цагеридзе последние крохи человеческого доверия и уважения к нему...

Вот так и складывалось все это с тех пор, как уехала Мария.

Так вот прошли все долгие дни до этой густо-черной и тихой ночи.

10

...Вслушиваясь в тонкий перезвон весенней капели, отводя от лица ласково упругие ветки молодого сосняка, Цагеридзе медленно брел по лесу. В вершинах деревьев временами перекатывался шебаршливый ветерок. Иногда он опускался и вниз, охватывая его своим истомным теплом, несущим в себе запахи смолки и горького дыма от горящей где-то далеко прошлогодней травы, - теплый ветер, который в эту ночь Цагеридзе назвал 'Марией'.

Шел он по направлению к Громотухе, несколько отдаляясь от берега Читаута. Шел без всяких видимых ориентиров, в глубокой темноте ощупывая, как слепец, стволы деревьев. Но он точно знал, что не кружит по лесу, идет приблизительно по намеченной им прямой. В этом ему помогало как бы шестое чувство, неуловимо тонкая разница между запахами весны, которые ему приносила 'Мария' поочередно то со стороны Читаута, то со стороны Громотухи. И еще - совсем-совсем уж чуть слышный, заглушаемый далью девичий голос, песня, которую пели, а может быть, и не пели, - может быть, она просто звучала в ушах Цагеридзе,