- У меня нет трусиков. Отец убьет меня, если я вернусь без трусиков.
Ха, как раз это было похоже на правду. Инженер Будищевски был знаменит своей железной рукой и железной моралью. В этом смысле он был просто ебнутый - но я, кажется, уже вспоминал об этом. Я уже представил себе Анализу на кресле-самолете у доктора Здуна, который должен выставить ей свидетельство о невинности. Доктор Здун, который уже какое-то время зарабатывал не тем, чем раньше, все еще подхалтуривал на свидетельствах, потому что без такой справки было трудно устроить церковный брак, а если девушка к тому же была еще и несовершеннолетней, то могла очутиться и в исправительной колонии в Ваплеве. Левое свидетельство, насколько мне было известно, стоило шесть тысяч. Большие бабки.
- Аня?
- Ага?
- С тобой что-нибудь сделали? Ну, ты понимаешь... Извини, что спрашиваю, сам знаю, какое мое дело, но...
- Нет... они мне ничего не сделали. Только стянули трусики и... трогали. И больше ничего. Они боялись, Ярек... Они меня трогали и все время оглядывались, и не ложили свои ружья...
- Тише, Анечка, тише.
- ...они воняли этим своим страхом, потом, дымом, воняли тем, чем воняет тут, тем, что остается после взрыва... И еще тем, чем воняют мундиры, ну, знаешь, чем-то таким, что глаза слезятся. Никогда не забуду... теперь мне по ночам станет сниться...
- Тише, Аня.
- Но они мне ничего не сделали, - шепнула она. - Ничего. Один, правда, хотел... Он весь трясся... Потом ударил меня. По лицу. А потом они оставили меня, а сами удрали... Ярек... Это уже не люди... Уже нет.
- Это люди, Анечка, - сказал я с уверенностью, касаясь письма, шелестящего у меня в кармане.
- Ярек?
- Что?
- Мне сказать ксендзу? О том, что со мной сделали?
Нет, девица действительно была не от мира сего. Наставления новообращенного евангелиста инженера Будищевски напрочь забили в ней инстинкт самосохранения.
- Нет, Аня. Ксендзу ничего не говори.
- Даже на исповеди?
- Даже. Анализа, ты что, спала на уроке закона божьего, что ли? Исповедаться надо в грехах. Ну, если украдешь или упоминать Имя всуе. Или там не будешь чтить отца своего. Но ведь не сказано, что надо исповедаться, если с тебя кто-то силой стянет трусики.
- Ага, - неуверенно протянула Анализа. - А вот грех нечистоты? Что ты в этом понимаешь? Ксендз говорит, что и ты и твой отец - глухие и слепые атеисты, или как-то так... Что ты... Как же это сказать? Ага, что ты не по образу и подобию. Нет, я обязана исповедаться... А отец меня прибьет...
Анализа опустила голову и стала плакать. Что ж, выхода никакого не было. Я подавил в себе праведный гнев на ксендза Коцюбу. Мужчина, сидящий рядом с женщиной в воронке от бомбы, обязан о ней заботиться. Успокаивать ее. Обеспечить ей чувство безопасности. Точно? Я прав или нет?
- Анализа, - сказал я бесцеремонно. - Ксендз Коцюба занимается фигней. Сейчас я тебе докажу, что разбираюсь и в Катехизисе, и в Писании. Ибо написано в... послании Амвросия к эфесянам...
Анализа перестала плакать и уставилась на меня, открыв рот. Назад пути не было. Я стал забивать ей баки Амвросием.
- Так вот, написано, - молом я, делая умное лицо, - что пришли к нему кадуцеи...
- Наверное, саддукеи?
- Не мешай. Пришли, говорю, саддукеи и эти... ну... мытари к Амвросию и спросили: 'Воистину, о святейший муж, согрешила ли еврейка, с которой римские легионеры силой стянули трусы?'. А Амвросий нарисовал на песке кружок и крестик...
- Чего?
- Не мешай. И сказал он: 'Что вы здесь видите?'. 'Воистину, мы видим крестик и кружочек', - отвечали мытари. 'Так вот, воистину говорю я вам, сказал Амвросий, - вот доказательство, что не согрешила эта женщина, и лучше идите-ка по домам, мытари, ибо и сами вы не без греха, и не судите, да не судимы будете. Идите отсюдова, ибо воистину говорю вам: сейчас возьму этот камень и брошу в вас этим камнем'. И ушли мытари со стыдом великим, ибо заблуждались, забрасывая грязью эту невинную. Поняла, Анка?
Анализа перестала хныкать и прижалась ко мне. 'Спасибо тебе, святой Амвросий', - подумал я.
- А теперь, - я встал, расстегнул свои штаны и стянул их, - снимай свою драную юбку и одевай мои джинсы. Хрен твой отец знает, что на тебе было, когда ты утром из дому вышла. Ну, давай.
Я отвернулся.
- А про случившееся забудь. С тобой ничего не произошло, понятно? Это был только сон, Анализа. Все это сон, кошмарный сон, этот парк, эта война, эта воронка, эта вонь и этот дым. И эти трупы. Поняла, Анализа?
Анализа не ответила, а только крепче прижалась ко мне. Индюк какое-то время странно приглядывался к нам, а потом вернулся к своим кабелям и контактам. Сейчас он отрегулировал уоки-токи так, что был слышен оживленный диалог, прерываемый лишь щелчками переключателя, и это звучало так, будто собеседники заканчивали каждое предложение, пуская пузыри.
Преодолевая отвращение, я стащил с шаулиса относительно неиспачканные кровью штаны и одел их. Они с меня спадали, поэтому я сел и стал подгонять ремень. Индюк оставил в покое радиостанцию и из глубоких карманов своей куртки вытащил маленький радиоприемничек и какое-то странное устройство. Он включил приемник - зазвучала церковная музыка, что означало, что это была какая-то польская станция. Я уже не протестовал. Музыка была негромкая, а в ближайших окрестностях с какого-то времени уже не слышалось ни выстрелов, ни криков.
Анализа вытирала платочком лицо и руки. Индюк подсоединил свое устройство к торчащим из земли проводам, положив рядом уоки-токи и наушники от моего уокмена. Потом он снова стал настраивать свой приемничек - были слышны трески, разряды статики и обрывки мелодий.
- Послушайте, вдруг сказал он. - Я как раз поймал Варшаву. Там что-то происходит. Какой-то скандал или черт его знает.
- Наверное, синагогу жгут, - я выплюнул песок, скрипевший на зубах. Как обычно. Было бы чего беспокоиться.
- Или церковь, - отозвалась Анализа. - Так, как в Лодзи. В Лодзи спалили церковь. Об этом еще по телику говорили. Эти... как же их? Ага, Кирилл Росяк и Мефодий Прухно.
- Вот именно. Черт с ней, с Варшавой, Индюк, поймай Гданьск или Крулевец. Хоть узнаем, что на фронте. Мне уже осточертело торчать в этой воронке и жрать охота.
- Ага, - поддержала меня Анализа. - И мне тоже...
- Тихо, - сказал Индюк, склоняясь над приемничком. - Тут что-то не то. Какая-то демонстрация.
- Да говорю тебе, церковь.
- А в Варшаве есть церковь?
- Вчера была. Потому что шел дождь.
- Да тише вы. Демонстрация в Варшаве, перед Интернешнл Харвестер в Урсусе. Вроде бы дофига народу. Ага, как раз выступает Мартин Кениг.
- Мартин Кениг? - Анализа одернула на себе мои джинсы и подвернула штанины. - Так его уже выпустили из тюрьмы?
- Ну ты и дурочка, Анализа, - сказал Индюк. - В тюрьме он сидел еще при Унии, а теперь, уже полгода он... как его... председатель Движения. Каписко?
- Си, - отвечала та, но я знал, что она свистит. Не могла она каписко, потому что в этом никто не каписко.
- Сделай погромче, Индюк, - попросил я. Видите ли, мне все-таки было интересно, что скажет Мартин Кениг. В последнее время о Мартине Кениге много говорят.
- Погромче? - спросил Индюк. - Хочешь погромче, Ярек?
- У тебя что, уши заложило?
- Пожалуйста.
