ПРЕДИСЛОВИЕ

Вот еще одна трагедия, сюжет которой заимствован у Еврипида. При том,

что в развитии действия я следовал пути несколько иному, чем упомянутый

автор, я позволил себе обогатить мою пиесу всем, что в его пиесе кажется мне

наиболее ярким. Будь я ему обязан одной лишь общей идеей характера Федры, и

то бы я мог сказать, что благодаря ему создано едва ли не самое значительное

из написанного мною для театра. То, что этот характер имел столь выдающийся

успех во времена Еврипида и что его столь же хорошо принимают в наше время,

меня ничуть не удивляет, ибо ему присущи свойства, коих Аристотель требует

от героев трагедии, дабы эти герои могли вызвать сострадание и ужас. {1}

В самом деле, Федра ни вполне преступна, ни вполне невиновна. Судьба и

гнев богов возбудили в ней греховную страсть, которая ужасает прежде всего

ее самое. Она прилагает все усилия, чтобы превозмочь эту страсть. Она

предпочитает умереть, нежели открыть свою тайну. И когда она вынуждена

открыться, она испытывает при этом замешательство, достаточно ясно

показывающее, что ее грех есть скорее божественная кара, чем акт ее

собственной воли.

Я даже позаботился о том, чтобы Федра менее вызывала неприязнь, чем в

трагедиях древних авторов, {2} где она сама отваживается обвинить

Ипполита. Я полагал, что в клевете есть нечто слишком низкое и слишком

отвратительное, чтобы ее можно было вложить в уста царицы, чувства которой к

тому же столь благородны и столь возвышенны. Мне казалось, что эта низость

более в характере кормилицы, у которой скорее могли быть подлые наклонности

{3} и которая, впрочем, решилась на клевету лишь во имя спасения жизни и

чести своей госпожи. Федра же оказывается замешанной в этом только по

причине своего душевного смятения, в силу которого она не владеет собой.

Вскоре она возвращается, чтобы оправдать невиновного и объявить истину.

У Сенеки и у Еврипида Ипполит обвинен в том, что он якобы совершил

насилие над мачехой: «Vim corpus tuli». {'Силой овладел телом' (лат.).} У

меня же он обвиняется лишь в том, что намеревался это сделать. Я хотел

избавить Тесея от заблуждения, которое могло бы уронить его в глазах

зрителей. {4}

Что касается характера Ипполита, то, как я обнаружил, древние авторы

упрекали Еврипида, {5} что он изобразил своего героя неким философом,

свободным от каких бы то ни было несовершенств. Поэтому смерть юного

царевича вызывала скорее негодование, чем жалость. Я почел нужным наделить

его хотя бы одной слабостью, которая сделала бы его отчасти виноватым перед

отцом, нисколько при том не умаляя величия души, с коим он щадит честь Федры

и, отказываясь ее обвинить, принимает незаслуженную кару. Под этой слабостью

я понимаю любовь, которую он не в силах подавить, любовь к Арикии, дочери и

сестре заклятых врагов его отца.

Это действующее лицо, Арикия, отнюдь не выдумано мною. У Вергилия

сказано, что Ипполит, будучи воскрешен Эскулапом, женился на ней и имел от

нее сына. {6} Я читал и у других авторов {7} о том, что Ипполит отправился в

Италию с женой, юной афинянкой знатного происхождения по имени Арикия, и что

по ее имени назван один итальянский городок.

Я ссылаюсь на источники, дабы показать, что я старался неукоснительно

придерживаться мифа. Точно так же, повествуя о Тесее, я следовал за

Плутархом. {8} У него я вычитал, что событием, породившим предание, будто

Тесей спустился в Аид, чтобы похитить Прозерпину, было странствие героя в

Эпир, к истокам Ахерона, {9} во владения царя, жену которого задумал

похитить Пирифой; {10} царь умертвил Пирифоя, а Тесея оставил у себя в

плену. Так я старался сохранить историческое правдоподобие, не лишая миф

украшений, столь плодотворных для поэзии. Слух же о смерти Тесея, основанный

на этом сказочном путешествии, побуждает Федру открыться в своей любви, что

становится затем главнейшей причиной ее страданий и чего она, конечно, не

сделала бы, если бы думала, что супруг ее жив.

Впрочем, я не буду настаивать на том, что эта пиеса в самом деле

лучшая из моих трагедий. Я предоставлю читателям и времени определить ей

истинную цену. Могу только утверждать, что ни в одной из моих трагедий

добродетель не была выведена столь отчетливо, как в этой. Здесь малейшие

ошибки караются со всей строгостью; один лишь преступный помысел ужасает

столь же, сколь само преступление; слабость любящей души приравнивается к

слабодушию; страсти изображаются с единственной целью показать, какое они

порождают смятение, а порок рисуется красками, которые позволяет тотчас

распознать и возненавидеть его уродство. Собственно, это и есть та цель,

которую должен ставить перед собой каждый, кто творит для театра; цель,

которую прежде всего имели в виду первые авторы поэтических трагедий. Их

театр был школой, и добродетель преподавалась в нем с неменьшим успехом, чем

в школах философов. Вот почему Аристотель пожелал установить правила для

драматического сочинения, а Сократ, мудрейший из мыслителей, не погнушался

приложить руку к трагедиям Еврипида. {11} Следовало бы только пожелать,

чтобы наши сочинения покоились на столь же твердых устоях и были столь же

поучительны, как творения древних поэтов. Быть может, это послужило бы

средством для того, чтобы примирить с трагедией многих прославленных своим

благочестием и твердостью своих убеждений особ, {12} осуждающих трагедию в