внимательно присматривался к горбуну и пришел к выводу, что он вовсе не похож на того, о ком вы говорите. У этого кривые, вывернутые внутрь ноги…

– Он может притворяться калекой и ходить нормально, когда захочет, – прошептал Носе.

Принц продолжал:

– Он немой, причем от рождения.

– Это не доказательство, – возразил Монтобер. – Немым может прикинуться и тот, кто твердо решил не говорить. Мне подозрительно, что турок слишком уж непохож на нашего старого знакомца. Я не верю в подлинность этого горбуна!

– Ей-богу, господа, – взорвался Филипп Мантуанский, – вы, кажется, принимаете меня за тупицу и полагаете, что я не обдумал все то, о чем вы здесь говорите! Я своими собственными глазами видел его скрюченный язык, который прилип к небу и был сух, как старая фига! Так что же, по-вашему, я лгу? А может, вы просто-напросто испугались? Никто из вас, насколько мне известно, еще не лишил Лагардера языка, поэтому я остаюсь при своем мнении и утверждаю, что ничего общего между турком Сулхамом и нашим врагом нет!

Барон фон Бац, который всегда поддакивал самому сильному, высказался в духе своего хозяина:

– Лакартер, – заявил он, – умеет траться только шпакой. Сапля есть старое орушие, и, может пыть, она у турка стелана ис картона.

– Довольно об этом, – прервал его принц, настроение которого было испорчено. – Если кто-то из вас хочет видеть этого человека, пусть идет во дворец или попробует встретиться с ним, когда он прогуливается по Мадриду. Но я не рекомендую вам устраивать засады, если вы не хотите испортить отношений с королем.

– Пусть всё катится к дьяволу! – воскликнул Носе, решивший не сдаваться. – Я отправлюсь к нему сейчас же! Господа, кто со мной?

Филипп Мантуанский пожал плечами, и его приспешники направились к Алькасару; Ориоль из осторожности держался замыкающим, так как не забывал о турецкой сабле и не разделял мнения барона фон Баца, уверенного, что она сделана из картона.

На дворцовой площади французы сразу заметили Сулхама, сидевшего на корточках перед своей палаткой. Мусульманин только что кончил обедать и теперь блаженно покуривал свою длинную трубку. Появление компании молодых людей не заставило его даже кивнуть в знак приветствия.

А посетители принялись, подобно псам, обложившим кабана, описывать круги вокруг турка. От палатки они держались на почтительном расстоянии: а вдруг перед ними все же Лагардер? Носе проявлял особенное рвение и после самого тщательного изучения объекта склонился к тому, что Гонзага был, по- видимому, прав. Придя к такому выводу, он отважился на дерзкий шаг.

– Ну-ка, старина, – воскликнул он, – не оставишь ли ты на время свою трубку и не вырежешь ли силуэты нескольких славных французских сеньоров?

Даже не глянув в их сторону – ибо они были ему слишком хорошо знакомы, – Сулхам демонстративно повернулся к назойливым заказчикам спиной. Его поступок до крайности задел Монтобера, у которого была горячая кровь, и заставил весело расхохотаться всех остальных.

– Дьявол тебя раздери! – взорвался молодой дворянин. – Похоже, правилам вежливости тебя никогда не учили, а я, к сожалению, лишен возможности преподать тебе урок вне стен этого дворца.

Турок лениво поднялся, смерил наглеца презрительным взглядом и, держа свое копье за острие, приставил его древко к груди Монтобера и оттеснил всех приспешников Гонзага на несколько шагов.

– Если этот язычник и слаб в коленках, – заметил Таранн, протягивая руку помощи толстяку Ориолю, который от толчка чуть было не упал, – то, по крайней мере, рука у него крепкая.

– Я с тобой согласен, Носе, надо бы поглядеть, что у него под бурнусом.

Сулхам тут же засучил рукава и стал играть своими мускулами, которые были словно отлиты из металла. Затем он засмеялся каким-то сдавленным, почти диким смехом и, усевшись на землю с пикой на коленях, знаком пригласил Ориоля и Лавалада сесть рядом с ним. Бывший откупщик заупрямился и, может быть, отклонил бы это приглашение, если бы вокруг не стали собираться любопытные, которых с каждой минутой становилось все больше. Это вынудило Ориоля приблизиться к турку, и его приятель последовал за ним.

Мусульманину потребовалось какое-то время, чтобы жестами объяснить собравшимся, что он готов поднять двух человек на древке своего копья.

Когда все было готово – древко просунуто под коленки Ориоля и Лавалада, которые крепко взялись за него обеими руками, – турок внезапно резко приподнял свое оружие, так что оба клеврета принца, как мячики, откатились на пять или шесть шагов.

Толстяк Ориоль растерялся от неожиданности, и какое-то время лежал лицом вниз, пытаясь сообразить, где у него руки, а где – ноги; Сулхам же преспокойно уселся на землю и снова закурил, не обращая ни на кого внимания.

Гомерический хохот толпы сопровождал эту сцену. Молодые дворяне побледнели от гнева. Быть может, они бы даже решили отомстить, но тут гвардейский капитан попросил их покинуть дворец, а рядом с Носе появился новый персонаж, который взял его за руку и предложил остальным идти за ним.

Горбун одарил пришельца ненавидящим взглядом, потому что узнал в нем господина де Пейроля.

Уходя, Монтобер, Таранн и Носе брызгали слюной от гнева; Ориоль и Лавалад потирали бока; что касается барона фон Баца, то он, как и положено добропорядочному немцу, посмеивался исподтишка.

– Если этот негодяй выйдет из дворца, – прорычал Носе, – и я повстречаю его где-нибудь на тихой улочке, то пусть меня черт возьмет, если он снова сможет есть королевский хлеб!

– Успокойтесь! – возразил Пейроль. – Мы и сами кормимся со стола его величества; не время сейчас враждовать с турком, если мы не хотим лишиться нашей кормушки.

– Кроме короля есть еще и святая инквизиция, – заметил Носе. – Неужто мы не сумеем настроить ее против неверного. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.