передвижения и по дворцу, и за его пределами.

Турок не возражал, но, услышав, что ему предлагают поселиться прямо во дворце, решительно указал на полумесяц, венчавший его палатку, дав тем самым понять, что предпочитает остаться под сенью этого символа.

– Как хочешь, – ответил, смеясь, король, – но мы берем, тебя под свое покровительство, и вечером ты покажешь нам свое искусство с подсвечиванием силуэтов.

Едва королевское семейство удалилось, как мусульманин, вопреки уговорам придворных, юркнул в свою палатку и вышел из нее лишь тогда, когда дворцовые слуги принесли ему еду.

Усевшись на камни и разложив ее вокруг себя, он с аппетитом принялся обедать, опустошая все подносы и не обращая ровно никакого внимания на любопытствующих зевак, жаждущих выяснить, как же ест турок. Судя по всему, последний был очень голоден – похоже, он не ел уже несколько дней.

Однако же при виде бутылки хереса, мусульманин, казалось, на мгновение заколебался, мучимый противоречием между предписаниями своей религии и притягательностью напитка. Впрочем, он тут же успокоил себя тем, что турку не каждый день доводится отведать вина от стола самого католического величества, и, слегка пожав плечами и как бы покоряясь судьбе, он одним махом осушил бутылку. Такая ловкость привела всех в восторг; он же, нимало не смущаясь, завернулся в свой бурнус и, мечтательно глядя в небо, закурил длинную трубку, также имевшуюся в его арсенале.

Пахучий дым, испускавшийся сим предметом, вызвал немалое любопытство, ибо табак в то время был почти неизвестен в Испании, а во Франции его только нюхали. Без сомнения, турок находил зелье превосходным, так как с огромным удовольствием созерцал поднимавшиеся клубы дыма.

С того места, где он сидел, через открытые окна дворца можно было видеть роскошно сервированный стол, за которым располагались их величества, принцы и самые важные персоны королевства.

Хотя лицо турка сохраняло невозмутимость, это зрелище его явно заинтересовало, так что ни один из гостей не садился на свое место без того, чтобы странный наблюдатель не изучил его самым тщательным образом. А человек, поместившийся в верхнем конце стола, привлек особое внимание художника.

Сулхаму понадобилось всего десять минут, чтобы расправиться с предложенным угощением. За королевским же столом не торопились: давно уже зажглись на небе звезды, а в зале по-прежнему раздавался стук золотой и серебряной посуды и слышался звон бокалов, поднимаемых в честь короля Франции и короля Испании, обеих королев, инфант, мадемуазель де Монпансье и принцев двух стран.

При мадридском дворе не предавались распутству столь открыто, как в Пале-Рояле, и хотя Филипп V отличался не меньшим сластолюбием, чем регент Франции, он предпочитал скрывать свои наклонности. Елизавета, впрочем, шутить на сей счет не любила, и супруг ее властвовал по-настоящему только за столом; здесь уж он, веселясь, наверстывал упущенное.

Вот почему по окончании трапезы, пожелав позабавить своих гостей, он вспомнил о турке и велел привести его во дворец.

Когда Сулхам услышал приказ короля, он, не торопясь, выбил пепел из своей трубки, удостоверился, что ножницы на месте за поясом, взял рулон бумаги, а затем воткнул свою пику перед палаткой в знак того, что в его отсутствие входить в нее не разрешается. После этого он, с неизменной саблей на боку, проследовал за пажем, который и привел его к королю.

Его кривые ноги, его горб, его манера здороваться вызвали приступ дружного смеха. Он же сохранял полное хладнокровие и обводил взглядом присутствующих и остатки десерта на столе. Потом он шагнул к Филиппу де Гонзага, сидевшему в конце стола, без церемоний взял с его тарелки пирожное, набил себе полный рот и знаком показал, что хочет пить.

Когда ему стали наливать вино в бокал, он улыбнулся, взял из рук виночерпия бутылку и залпом выпил ее содержимое до последней капли.

Филипп де Гонзага, шокированный такой фамильярностью, презрительно усмехнулся и нахмурил брови. Внезапно арийцу показалось, что он уже где-то видел горбуна, у которого была такая же привычка пить вино, и он стал внимательно рассматривать этого человека. Когда же Сулхам под смех присутствующих повел себя столь же бесцеремонно и с другими гостями, Гонзага подумал, что ошибся.

«Да нет, – сказал он себе, – у них-то и сходство только в том, что оба горбаты, а на этой грешной земле горбунов хватает. У этого и рост другой, и манеры, и даже взгляд; он поменьше, хромает и к тому же немой. Да и как можно допустить, что тот, кому сейчас положено присматривать за своей невестой, сам бросается в мои когти здесь, в Испании, где вся сила на моей стороне».

(Дело обстояло так, что у мадам де Субиз был приказ вручить послание регента королю Испании только после свадьбы мадемуазель де Монпансье. По-видимому, Филиппу Орлеанскому хотелось, чтобы покой двора во время этих празднеств не был нарушен, и чтобы падение Гонзага оказалось для него поистине ужасным, ибо его только что осыпали почестями.)

Итак, Гонзага решил, что не стоит ломать голову из-за смутного сходства, которое основывалось только на том, что оба человека были горбаты.

В то время как он предавался своим размышлениям, турок, с трудом усевшись в кресло, вырезывал портрет мадемуазель де Монпансье. Когда работа была закончена, он стал показывать ей портрет, держа его на фоне факелов.

Это вызвало взрыв восторга: настолько искусным и тонким было исполнение, что портрет казался живым.

Мадам де Вантадур немедленно захотела произвести фурор своим портретом, который был бы вырезан из черного атласа и имел бы легкую и прозрачную газовую подкладку; Сулхам понимающе кивал и всячески выражал свое одобрение.

Ткань еще не принесли, и он от нечего делать снова принялся поедать сладости и осушил еще одну бутылку вина, изумив и восхитив присутствующих ловкостью, с какой это было проделано.

Зная, что Филиппа V обычно мало заботил этикет, когда за столом собирались члены семьи и приближенные, один из гостей воскликнул:

– Этот человек, должно быть, повидал немало стран и многое узнал!

– Было бы занятно его послушать, жаль, что он нем, – заметил другой.