века, с головой ушел в работу, что-то публиковал и, говорят, был добрейшим экзаменатором. С его мнением считались. В чем это мнение состояло, Сахнин не знал, устройство Вселенной было слишком далеко от его сугубо земных забот. С отцом виделся один-два раза в год во время наездов в Москву. Беседовали дружески, но что-то оставалось недосказанным и невысказанным.

— Папа, — Сахнин запнулся. Отец взглянул с усмешкой, и Сахнин повторил: — Папа, я знаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь об инфарктах у генералов. Конечно, лучше, когда военные умирают в постели, а не в бою. Наверно, у нас единственная на земле профессия, в которой чувствуешь себя счастливым, если не представляется случая применить знания на деле.

— Слишком много у вас знаний, — сказал отец, — и слишком еще много возможностей их применять… Помнишь, как я злился, когда ты в детстве играл в войну? Я всегда думал, что нет ничего хуже, чем автомат в руках ребенка. Пусть игрушечный.

— Ты бы не волновался… папа, — торопливо сказал Сахнин.

— Не перебивай, я сам знаю, что мне можно. Хочу объяснить. Было это весной сорок пятого, — отец говорил, отвернувшись к окну, будто для себя. Вспоминал и рассказывал: — Мы тогда прошли Верхнюю Силезию, и меня ранило в плечо. Госпиталь был в небольшой польской деревушке. Два десятка дворов. Передовая недалеко, когда били пушки, то стекла звенели… Весна. Лес рядом, за домами. Сосны в основном. Деревья частью сожжены, но лес жил. Зайдешь в чащу и теряешься. Я не лежал, рана была пустяковой, я ходил и ныл. Просился в часть… Да, дети, ребятишки. Они играли на опушке, между домами и лесом. Вдруг выстрелы. Мы не сразу поняли. Подбежали — двое ребят уже мертвые. Остальные разбежались. Только девочка лет восьми. Над братом. Плачет. Шальные выстрелы? Откуда? Не шальные. Обе очереди в голову. Точный прицел. Какая-то, думаем, сволочь, не удравшая со своими. Ребята из охранения прочесали лес. Ничего… На другое утро одного пацана наповал уложило прямо у двери дома. Одной очередью. Из леса. Стрелок был отменный… Пока искали, он застрелил девочку, ту самую, что убивалась по брату. В детей стрелял! Только в детей… К вечеру мы его взяли. Не живым. Ребята били наугад по соснам. Попали случайно. И он упал. Это… Мальчишка. Из гитлерюгенда. Лет десять, не больше. Как он только шмайссер поднимал? Почему он стрелял в детей? Я долго думал. Тогда и потом. Может, он воображал, что это игра? С тех пор, если я видел мальчишку с автоматом или пистолетом — конечно, это были игрушки, — что-то подступало, я не мог… Я сжег бы все игрушечное оружие… Когда ты начал копить деньги и покупал себе тайном пистолет с пистонами или ружье… Если бы не мама, я бы тебя лупил. Она тоже ничего не понимала, бедная… А на фронт я больше не попал. Сразу после войны всерьез занялся космологией. Из-за того мальчишки, представь. Сейчас трудно объяснить связь. Мысли, ассоциации, с пятого на десятое…

Сахнин слушал — это был первый на его памяти монолог отца.

— Второй день, — говорил отец, — как меня из реанимации перевели, я лежу и думаю. Думать не запрещают. А запретят — не проверят. О работе думать трудно. Думаю о причинах. Да… Помню, мысль была такая. Игры детей с оружием разрушают их мир. Их вселенную. Вселенную сказок со своими законами. Особую вселенную детства. И игры взрослых с оружием тоже разрушают мир. Реальную вселенную. Каждый наш выстрел нарушает что-то в гармонии мироздания и законах природы. Убивая друг друга, мы убиваем Вселенную. И все идет от порядка к хаосу… Смешно?

Сахнин не смеялся, он только удивился наивности этой мысли.

— От наивности я и пошел учиться на астронома, — сказал отец. — От наивности и желания понять мир, чтобы исправить его… Я тебя спрашивал о пятнице. Тогда, ночью, я тоже думал об этом. Лежал дома без сна, читал газеты. Кризисы, горячие точки… Я подумал: мы ведь часть Вселенной, может, ее единственная разумная часть. И что станет со Вселенной, если мы уничтожим себя? Тут меня и прихватило.

«Ну и ассоциации, — подумал Сахнин. — Действительно, космология».

— Папа, — сказал он. — Все обошлось («Да, — подумал он, — кажется, действительно все обошлось»). Ты жив, значит, все в порядке («И мы живы, — подумал он, — все живы, а могло быть иначе»).

Вошла медсестра, решительно, не обращая внимания на Сахнина. Склонилась над отцом. Градусник, таблетки, микстура, укол. Сахнин ждал.

В пятницу на КП округа он тоже ждал. В семь двадцать местного времени орбита неизвестного тела стала эллипсом, и неожиданно тело распалось на тринадцать частей. Локаторы вели уверенно, орбита рассчитывалась непрерывно и наконец стала стабильной. Стабильной и слепой. Метеоры должны были упасть, и Сахнин с облегчением вздохнул, когда понял, что упадут они где-то на востоке Американского континента. Облегчение было минутным, просто реакцией на долгое напряжение. Новая ситуация была безнадежно хуже. Если это были бы не метеоры, а разделяемая боеголовка, и сели бы она шла на него, он мог ее уничтожить. А теперь в его положении окажутся американские генералы. Если их службы вели объект еще тогда, когда его орбита была гиперболической и нестабильной, они могли бы сомневаться. Но не сейчас. Сахнин знал уже, что анализ траектории покажет, что объект мог быть запущен с Земли, из южной части Индийского океана. Конечно, никто у нас даже и помыслить не мог о подобном запуске. Но там, в Пентагоне, решат иначе.

Он объявил по округу боевую тревогу. В Москве было за полночь, но решение последовало незамедлительно. Тревога была объявлена на всей территории. Пытались связаться с Белым домом по линии прямой связи, но безуспешно. Сахнин и не предполагал, что телефон поможет. Последние президенты — и Купер в их числе — делали ставку на сворачивание отношений, надежная связь была для них помехой.

Космические тела шли над территорией Британской Колумбии, Сахнин все еще мог сбить их сам, продемонстрировав, что это не наши объекты, но он понимал, что ответный удар, и не по космическим телам, а по наземным целям в нашей стране, последует, едва ракеты покинут пусковые установки. Надежда была лишь на благоразумие Купера и на то, что линия связи заработает…

— Еще недолго, пожалуйста, — тихо сказала медсестра, выходя из палаты.

— Торопишься? — отец перехватил беглый взгляд, брошенный Сахниным на часы. — Не обессудь, я задержу тебя еще на полчаса и растолкую все, чтобы ты потом не ломал голову. Постараюсь короче… Я говорил, что природные катастрофы — следствие чьей-то злой воли. С этой меркой я подходил ко всему…

— Даже к вулканам и землетрясениям, — усмехнулся Сахнин.

— Даже к взрывам звезд, — сказал отец.

Он не шутил. «Какая связь, — подумал Сахнин, — между сумасшедшим немецким мальчишкой и взрывами звезд? Разве что эмоциональная связь нравственного разрушения в душе человека с физическим разрушением в природе? Но отец говорит, кажется, о связи прямой, непосредственной…»

— Да, звезды… И больше. Когда я изучал в университете космологические гипотезы, лектор, помню, в пух и прах разносил теорию первичного атома аббата Леметра. Взрыв Вселенной… И я тогда решил, что первичный атом, если он был когда-то, взорвали разумные существа. Не бог, конечно, а люди. Вселенная наша расширяется. А что было до начала расширения? Первичный атом, кокон. Почему он взорвался? Я знал о работах Фридмана, но красивые математически, они не убеждали меня. И я решил, что этот самый ужасающий из всех мыслимых в природе взрывов устроили те, кто в этом коконе жил.

«Отец всегда был добропорядочным ученым», — подумал Сахнин. Он сам много раз слышал, как коллеги говорили, что у отца ясная мысль, научная четкость, доказательность. В том, что говорил отец сейчас, ничего этого не было. Или не было для него, Сахнина?

— Странная интерпретация, — сказал он. — Какая-то… ненаучная.

— Что ты знаешь о науке? — сказал отец с осуждением. — Впрочем, я не в упрек. Ты вот генералом стал, а я даже в доктора не выбился.

Это был неожиданный поворот в разговоре. Отец действительно до старости остался кандидатом наук, хотя, если верить ученикам, давно мог стать доктором. Не хотел. Так говорили, и Сахнин в этом сильно сомневался.

— Я всю жизнь работал над одной-единственной проблемой, — сказал отец. — Всю жизнь. Над одной. Остальное было вторично.

И такое объяснение не убеждало. Оно не вязалось с представлением Сахнина о современной науке, да