– А ты хотел бы ферму, а не только сад?

– Большую? – спросил Дин.

– Девятьсот тридцать два акра.

Первый раз за этот день Шарлин рассмеялась.

– Это так много, как государственный парк, – сказала она.

– Не так много по сравнению с участками некоторых прилипал. Ты знаешь Теда Тернера и других типов. Но это самая чудесная земля, какую я когда-либо видел. Дин тряс головой.

– Я не знаю, как другие фермеры, но я считаю это огромным пространством. Я не смогу обрабатывать его самостоятельно. Мне будет нужна помощь.

Шарлин повернулась к Дину.

– Мы будем помогать тебе. Правда, Доуб?

– Конечно. Именно поэтому я собираюсь вылезти на свежий воздух и делать трудную, но честную работу.

Доуб рассмеялся, и Шарлин заметила, что он краешком глаза наблюдает за ней.

– Это будет именно так, Доуб. Честно и тяжело.

– Нельзя думать о лучшей жизни, Шарлин.

– Честно и тяжело.

– Там есть фруктовый сад? – спросил Дин.

– Пока нет, но будет. Если ты захочешь.

– И нам нужна лошадь, – сказал Дин. – Там есть тропинки?

– У нас будет три лошади. И там изобилие тропинок.

Шарлин снова подумала обо всем том, что оставила за собой. «Расставание не такое уж тяжелое», – подумала она, когда грузовичок выехал из Калифорнии.

Девушка знала, что у нее есть все, что она хочет. Ранчо, Дин, Доуб, собаки. Там должно быть хорошо, настоящая работа и весело.

– И безлюдно на мили вокруг, – сказал Доуб.

Нет телевидения. Нет интервью, вечеров с разнаряженными людьми, говорящими, что любят тебя, хотя на самом деле нет. Нет газет, журналов, скандальных сплетен. Нет стыда, лжи, секретов. Но нет большого количества денег. Впрочем, все это не так важно. Зато они обладают землей, а через день-два на ферму доставят мебель. И это больше, чем Шарлин когда-то надеялась заиметь. «Оставь все это им», – подумала девушка, когда они пересекли границу штата. Лос-Анджелес сделал ее печальной и одинокой. «И все это было ненастоящим, – подумала Шарлин. – Кроме страданий».

– Смотри! – воскликнул Дин.

– Что? – вернулась к действительности Шарлин.

– Айдахо. Знаменитая картошка. Разве не смешна эта штампованная фраза?

– Знаменитая картошка, – повторила Шарлин с улыбкой.

И затем единственным звуком в грузовичке, увозящем их от Голливуда – нарядов и вечеринок, славы и почетных караулов, денег, особых привилегий, от обладания всем, кроме уединения и душевного спокойствия, – единственным звуком, раздававшимся в грузовичке, был их смех.

«Отказаться от всего этого, должно быть, очень тяжело», – думала Джан, складывая одежду в лежавший на кровати чемодан. Что же она теряет? В конце концов, Джан почти никогда не могла играть ту роль, которую хотела. Сначала это были «характерные» роли, теперь – постельные сцены. Она с неприязнью посмотрела на стопку сценариев, которые ей предлагали последнее время. Каких женщин признает Голливуд: беглянок, проституток, жертв, зависимых женщин и девочек-подростков. Это женщины, которые нравятся Америке. Да, Джан смогла это бросить. Боже, почему она хотела любой ценой стать актрисой? Это был вопрос, ответ на который оказывался слишком печальным. Она подумала о Нейле. Как и он, Джан была ребенком, который никогда не видел чьего-либо одобрения. И у которого никогда не было семьи. Все сложилось соответственно. Запах кулис, чувство семьи в труппе, внимание публики… «Единственное, что я всегда хотела, это чьего-нибудь одобрительного взгляда. Я так уставала без этого». Джан покачала головой и сложила белую шелковую блузку, положила ее в чемодан и снова потрясла головой. Никто не глядел на нее так, кроме, возможно, Нейла, а Джан не доверяла ему, не заботилась о том, чтобы он был хорошего мнения о ней. Могла ли любовь Сэма, ярость критиков или овации публики – могло ли что-нибудь из этого заставить Джан поверить в то, что она достаточно хороша? Она сомневалась в этом.

С болью в сердце Джан подумала о тех, кто оставался в Нью-Йорке, стараясь быть увиденным, услышанным, любимым. И еще больше о несчастных отверженных Лос-Анджелеса, практически готовых умереть ради того, чтобы стать фавориткой месяца. Хорошо, Джан имела все это и кто-то еще может иметь это. Ну и что? Джан освободила себя, ушла от всего, что считала вульгарным.

Однако Джан не думала так плохо обо всей своей жизни. Скорее, она осуждала себя в телешоу, журналах, кино. Быть симпатичной, популярной, сексуальной, желанной, быть обожаемой. Джан угрюмо усмехнулась, теперь она была обожаемой. Не было мужчины в стране, который бы не задергался, видя, как она имитирует оргазм. И завтра она может выйти на мировой экран. Сегодня – Скьюдерстаун, завтра – мир. Джан почти рассмеялась. Как она хотела показать им всем. Показать бабушке и девицам в Скьюдерстауне, показать торговым агентам и продюсерам в Нью-Йорке, показать каждому, насколько она хороша. Да, но ее бабушка умерла, имени своих однокурсников Джан даже не помнила, а Нью-Йорк никогда ничто не беспокоило.