– Кофе будешь или чай? – По инерции в голове пронеслось: 'Или снова откажешься?'

– Кофе давно не пил. – Он сидел за столом, закинув ногу за ногу.

Снова молчание. От Грачевского пахло потом и немытыми ногами. 'Молния' спортивной куртки расстегнута до середины, открывая на обозрение храм с куполами. Ширяева только сейчас обратила внимание, что на подъеме ноги у Грачевского вытатуировано какое-то слово. Она прищурилась и прочла: 'Мои'. Он поймал ее взгляд и поменял местами ноги. На другой было написано: 'Ноги'.

Чувствуя, что сейчас рассмеется, Валентина спросила:

– Зачем?

– Чтобы не украли. – Он улыбнулся, показывая золотые фиксы. – Лучше спросила бы, зачем я к тебе пришел.

– Давно кофе не пил – для меня этого достаточно.

– Смех смехом, однажды я ехал на пригородном поезде, в одном купе со мной мужик с бабой – не женатые, сожители, я сразу определил. Она его все салатом из банки угощала, а он: 'Спасибо, спасибо, Наденька'. Потом вдруг выдал, когда Наденька термос открыла и чай наливала: 'Я кофе шесть лет не пил'. Она спрашивает: 'Почему?' А он развел руки в стороны: 'Не было'.

Грачевский посмотрел на улыбающуюся хозяйку и посерьезнел.

– Я к тебе с предложением пришел. Не знаю, что ты задумала, но одной тебе не справиться.

– Почему ты решил, что я одна? – Она сняла чайник с плиты и разлила кипяток по чашкам.

Гость качнул головой и пожал плечами:

– Не знаю... Так берешь меня в помощники?.. Я видел только двух человек, но у тех на роже написано – бакланы, могут только наехать и морду набить, на большее не способны. А вот основные появились только в день убийства, я их не видел.

Валентина задумалась. Спрашивать, с чего это сосед возжелал ей помочь, не стала. Чувствует вину? Какая разница, главное – пришел. Одной ей действительно тяжело. Но какая помощь от Грачевского?

Она еще раз осмотрела его, задержав взгляд на татуированной груди, руках, короткой прическе, в очередной раз поймала его открытый, бесцеремонный взгляд.

Пожалуй, дело может принять другой оборот. Меняясь в лучшую или худшую сторону – пока думать об этом рановато, – план Валентины приобретал масштабный характер.

Сощурившись, она посмотрела Грачевскому в глаза.

– Идет. Работа предстоит долгая и сложная. О том, что она опасная, старайся не думать – крепче спать будешь. Но только учти, Вова, слушаться будешь меня беспрекословно. Хоть раз отворотишь нос в сторону, и мы с тобой распрощаемся. Согласен?

Грачевский, кивая, усмехнулся: он в три часа ночи пришел с определенным предложением и вот сам же принимает его. Хотя нет, он просто соглашался на условия, поставленные Валентиной. Ему понравился взгляд женщины: хищный, мстительный.

Их рукопожатие чем-то походило на плакат советских времен, где белая рука жмет черную. Сейчас пальцы Валентины сомкнулись на синей руке.

Сегодня Грачевский был одет празднично: белая полинялая рубашка, хорошо отутюженные полушерстяные брюки, светлые носки и туфли. И в таком виде стал еще больше походить на человека с уголовным прошлым. Если бы даже удалось уничтожить наколки на его руках, все равно выдал бы взгляд голубых глаз.

Вот таким выражением глаз на зонах выигрываются молчаливые поединки и урезаются чьи-то шансы на воле, подумала Валентина, пропуская гостя в комнату.

Ее пробуждение совпало с шумом на лестничной клетке, который быстро стих. Сдвинув тюлевую занавеску, она выглянула в окно: Грачевский с сумкой в руке провожал мать на работу. Они о чем-то оживленно переговаривались, жестикулируя свободными руками. Володя был уже в новом 'прикиде'.

Валентина улыбнулась. Но улыбка тотчас сошла с ее лица. Пожалуй, она не вправе втягивать Грачевского в это опасное мероприятие, сама играет с огнем и парня может погубить.

Стандартное выражение 'стал на путь истины' не подходило к нему. Он завязал с прошлым, но не сумел приспособиться к настоящему – именно так, приспособиться. Если бы у него была возможность устроиться на работу, завести новых друзей, сойтись с какой-нибудь одинокой женщиной, он стал бы другим человеком.

Ему было плохо, Валентина понимала его состояние. Он жил в городе, тем не менее его жизнь походила на деревенскую, в которой напрочь отсутствовал досуг. Ему некуда было пойти; может быть, он стеснялся своего вида, исколотых рук, так как его обходили стороной, смотрели либо откровенно пренебрежительно, либо с опаской. Он, как никто другой, умел разбираться в людях, этому его научила зона, он читал в каждой паре глаз отношение к себе и молча пережигал внутри ненависть к себе и к окружающим. Хотя кто сказал, что он ненавидел окружающих? Нет, скорее всего он смотрел на них с осуждением, да и себя ненавидеть у него не было видимых причин.

Кроме матери, никто не пытался понять Володю Грачевского – от обычного нежелания, нехватки времени. Сидит он на корточках возле матери с тяжелой от вина головой и провожает глазами людей, проносившихся мимо, как скорые поезда.

А вот вчера его словно подменили. Хотя его глаза никогда не покидала осмысленность, смотреть они стали яснее. На него вдруг обрушился досуг, обусловленный окровавленным трупом девочки и изуродованным телом парня. Дико, что человек почувствовал вкус к жизни при виде кровавого беспредела. Он не стал ни лучше, ни хуже, просто встал с корточек, а жизнь – нет, она продолжает топать гусиным шагом, оставляя за собой кровавые следы.

Грачевский, проводив мать, поднялся на второй этаж и позвонил в дверь судьи.