— Подождать, что ли?

— Подожди, голубчик, День Победы встретим и двинемся… В мае…

И эти слова послужили яростному спору Зотова с Марией. Такого у них не было никогда.

— Вам надо доспорить безбоязненно, — сказал Витька Громобоев.

И увез их на водохранилище, где у него была изба. Потом уже узнали, что это была изба Миноги.

Двадцать лет прошло! Господи!

И у всех надежда, что жизнь и мир можно переделать умело и с достоинством.

Еще зимой дед позвал Зотова.

— Петька… — сказал дед. — Мне уходить пора, а куда — поглядим, если покажут, а может, никуда, а может, в тебя… Вот дождемся Дня Победы и пойдем с бабушкой.

— Что ты это надумал?

— Хватит. Сто четыре года. А тебе завет — тетрадки свои не бросай. На старое обопрешься — легче в новое прыгать.

— Дед… а во что новое?

— Надо догадаться, как жить, когда в мире мир…

Хотел было Зотов перебить, дескать, сейчас все об этом думают, но он палец поднял — цыц! — и сказал главное, которого Зотов еще не слыхивал:

— И бороться со злом оборачивается злом, и не бороться со злом оборачивается злом — вот противоречие. Вот противоречие, Петька! Значит, зло есть нечто неведомое.

— Так…

— Пора узнать, что есть зло и с чего оно начинается. Тогда и откроется — как его не начинать…

А Зотов как в проруби тонет.

— Дед, дедушка… почему такая печаль?… Неужели нам в этом десятилетии расставаться?… Такая сладкая привычка жить возле тебя. Так было прочно, что ты меня старше и все скажешь, а чего не знаешь — не солжешь мне ни языком, ни рукой… Неужели не осталось года твоей любви ко мне?… Может быть, еще передумаешь ты?

— Хватит, Петька, хватит. Будет тебе за сотню, и ты задумаешься: не пора ли?

— Ну подумай, дед, подумай. Может, бабушка отговорит.

— Да она-то вот и устала. А как я ее одну туда пущу?

— Куда, дед?

— Да в этот, в сапожниковский вакуум. Холодно ей там будет… у кого на груди заснет? Привыкла она… За столько лет сердца наши срослись… да и отстучат вместе.

— Дед, дед… Жизнь моя.

Ему бы, дураку, запомнить этот разговор, но так вышло, что они с Марией накануне Дня Победы оказались на водохранилище, и отвел их туда Громобоев.

Они, как всегда, спорили, а Громобоев из угла мерцал бутылочными глазами.

Вдруг стало темно, ахнул, а потом заурчал гром, буря дунула в стены.

— Как бы стекла не полетели, — трезво и озабоченно сказал Громобоев. — Я ставни закрою. Свет не включайте, пробки полетят к черту, — в воздухе электричества на две грозы. Так посидим. Скоро кончится.

А стены дрожали, выдерживая ветер… Громобоев снаружи захлопывал ставни, будто ладонью комаров бил.

— Вот видишь, Петенька, сидим в темноте, — сказала Мария. — Опять в темноте… Все небывалое, сотворенное человеком, все рукотворное, даже лампочки, даже стекла, даже стены дома могут привести к гибели. Как же узнать — творчество спасение для жизни или нет? Видно, самой жизни этого знать не дано.

Как отличить божественный принцип от дьявольского?

— Между ними есть одно заметное отличие, — сказал Громобоев. Они не видели, как он вошел. — Бог не требует расписки, а дьявол требует. Потому что богу важно знать — чего ты стоишь, если дать тебе свободу, а дьяволу достаточно знать, что ты у него в руках.

И эти слова были сильнее грома.

Громобоев оставил нас и пошел отпирать ставни.

Буря кончилась. Месяц лежал в воде лодкой непричаленной, и таращились звезды. Громобоев сидел на берегу хранилища воды.

— Сиринга, — сказал он. — Сиринга.

И достал плохонький най — музтрестовскую губную гармонику, дальнее подражание волшебной флейте великого Пана, бога природного вдохновения, бога-поводыря.

— Зотов! Кто здесь Зотов? — раздался крик.

— Ну я…

— Домой… Быстро, — кричал парень с бумажкой в руках.

Потом они бешено мчались рядом, проламывая кусты.

В автобусе сидел Немой. Шофер с бумажкой в руке и Зотов влезли.

На заднем сиденье уже был Витька Громобоев.

…Когда Зотов вылетел из лифта, дверь квартиры приоткрылась, и их впустили.

Зотов успел. Они увидели, что он все же пришел. И губы деда шевельнулись, будто он хотел сказать: «Ну пошли».

Держась за руки, они чуть усмехнулись друг другу, а потом стали смотреть неподвижно.

Они оба умерли в мае, в День Победы, держась за руки.

— Отмаялись, — сказала Клавдия.

Немой закрыл им глаза.

Раздался дикий, нечеловеческий вопль, все опустили головы, и только потом их объяла дрожь.

Это Громобоев завыл по-волчьи, по-нелюдски, по-неведомо-звериному. Будто воет природа, не успевшая довести дело до неизвестного нам рубежа.

Потом он резко оборвал вой и уставился в окно.

И тогда все поняли: оказалось, это ветер воет в сквозняках на лестничных клетках, в лифтовых колодцах и распахнутых дверях.

После этого он вышел из комнаты и исчез.

Он исчез, а Зотов записывает через год, что было.

После смерти деда вышел Зотов на пенсию. Описывать, как он вышел на пенсию, не будем, — вышел и вышел, как осенний лист упал. Природное дело. И остался он совсем один, делать было нечего. И беззаботный он стал человек. Все, кто старше его, убиты друг другом, все, кто моложе, — стремятся друг друга убить преждевременно.

«Санька приезжал на соревнования в Москву. Он кого-то там победил, кто-то ему накостылял в полутяже. За это ему дали постоять на подставке с номером, и две минуты он был памятником самому себе. Стютюэтка, мать его… „Как вы достигли таких результатов?“ — „Сначала у меня ничего не получалось, но потом…“- „Какие вы испытывали чувства, когда стояли на…“- „Неизъяснимые…“

— На хрена я в Москву приехал? В армии лучше. Я баб видеть не могу.

— Напрасно, — говорю. — Это не по-зотовски. Баб надо любить.

— А как, дед?…

— Неужели не знаешь?… Сильно… Чему вас только в армии учат?

— Дед, Сапожников не появлялся?

— Нет. Зачем тебе?»

Зотову лично стало наплевать, есть живая материя вакуума или ее нет. И была ли жизнь до появления нашей вселенной, которая не то разлетается после взрыва, не то расселяется после живого сжатия великого сердца вселенной. Но он любил любить, и ему хотелось, чтоб так было сплошь и кругом.

В общем, они пошли навестить зотовского праправнука Сережку-второго, бедного малыша, которого математики родили, чтоб отделаться.