— Рождение мое покрыто тайной, — сказал дед.

— Как это? — радостно испугался председатель и стал рыться в бумагах. — Какой тайной? В чем тайна? — И запредвкушал, глазами забегал.

— Тайна в том, — сказал дед, — что я мог и не родиться, однако родился.

— Ну дак и я родился, — сказал председатель.

— Ну дак и твое рождение покрыто тайной, — сказал дед.

В зале заржали.

— Мы материалисты, — сказал председатель.

— Это кто материалист? Ты, что ли? — спросил дед. — С чего ты взял?

— Я не идеалист, — сказал председатель. — Значит, кто я?

— Неграмотный, — сказал дед. — И брехун.

— Я?… Вы слышали? Я?

— А если ты материалист, то что есть материя? — спросил дед.

Ученый человек пришел на выручку:

— Материя — это объективная реальность, данная нам в ощущении.

— Вот так, Зотов. Понял? — обрадовано сказал Тоша.

— А из чего состоит материя? — спросил дед. Ученый человек обрадовался, что разговор ушел от склоки.

— У вас пытливый ум, — сказал он. — Но есть установленные факты. Материя состоит из частиц, значит, и все живое можно из них собрать. В принципе.

— А пробовали? — спросил дед.

— Наука этим занимается. Советский ученый высказал научную идею.

— А получилось собрать? — спросил дед.

— Наука этим занимается.

— Вот когда получится, тогда и поверю.

— Это же идея! — услышав знакомое слов, вскричал Тоша. — Идея! Ты безыдейный?! Ты, значит, против идеи?!

— Как же без идеи? — сказал дед. — Без идеи нельзя. Однако пришла идея — проверь на деле.

Дед упорно не давал пришить себе безыдейность, однако тут и ученый человек разозлился: наука дело святое, и сомневаться в ней никому не позволено.

— Есть такие идеи — чтоб их проверить, нужны годы! Годы! — загонял он деда в дальний угол.

Рабочие притихли. Они уже понимали, куда клонится дело и ветер дует. Уволят — на что жить будешь?

— Ну факт, — сказал дед. — Сад посадил, возделывай и жди плодов. Кто спорит?

— Значит, нужна еще вера в эту идею! Вера! — дожимал деда ученый человек.

— Ты, может, и в коммунизм не веришь? — поставил Тоша последнюю точку.

— Без веры нельзя, — сказал дед. — В коммунизм я верю, поскольку другого выхода у человека нет. Остальное все человек перепробовал, кроме этой надежды, — сказал дед. — Но вот я не верю, Тошка, что один ты знаешь, как коммунизма достигнуть. Есть тебя и поумней.

Это ему-то, Тоше, да при всех! Стало совсем тихо.

— Это кто же, к примеру,? — тихо спросил Тоша.

— К примеру, Ленин, — так же тихо ответил дед. И в этой тишине дедова ответа из коридора стало слышно, как сапоги бегущего человека бухают по доскам: беда… беда… беда…

Человек из коридора рванул дверь и остановился.

Вьюга сорвала бумажные протоколы, реальная вьюга.

Потом стали звереть морозные гудки, и больше Зотов ничего не помнит, потому что умер человек, на разум и величие которого опирался дед в своих спокойных вопросах и не поддавался дешевке ответов.

Это был двадцать четвертый год века.

Все.

…Напротив, через улицу, будут школу строить. Небо высокое, синее, на небе облака барашками, под облаками свалка и окружная дорога. Две палатки хлебные рядышком — частная и государственная. Парня семи лет послали кило черного купить, а он снизу орет: «Папанька! Маманька! Кил нету! Одни хунты!»

Не успели оглянуться, а на дворе двадцать восьмой год и Сережке шестнадцать лет.

— Петя… — говорит жена. — К Сереньке барышня приходила. Альбом принесла, а в нем песни переписаны.

— А звать как?

— Клава… Отец ее у Асташенкова счетоводом.

— Знаю ее. Четвертой Маркизе дальняя родня. Ах ты, Клава, Клава…

Осень пришла. Комары на дерьмо садятся.

Маркиза Клавдию спросила:

— Кем ты хочешь быть — умной или сильной?

— Умной, — радостно сказала Клавдия.

— Глупо, — возразила Маркиза. — В жизни, как в театре. Сильные сидят в первом ряду, а умные играют для них роли в спектакле.

— А разве умные не сильные?

— Сильные — у кого челюсти крепкие, — сказала Маркиза.

— Золотые? — спросила Клавдия.

— Зачем? Свои. Главное, всегда береги зубы. Видишь, какие у меня? Береги, ухаживай.

Зубы у нее были великолепные.

Клавдия этот разговор передала, поглядывая на Серегу. Серега смотрел в окно. Задумчиво.

— А вы как считаете, Петр Алексеевич, насчет первого ряда? — спросила она.

— Я хожу на галерку, — ответил Зотов.

— Да? Почему?

— На галерке — мечта, а в первом ряду — потом воняет.

Серега заржал. Клавдия вскинула голову.

— Просто у вас денег нет, — сказала она. — А духовная жизнь стоит дорого.

А Клавдия хотела украшаться. Когда она видела золото, все равно — обручальное кольцо или вставную челюсть, — она улыбалась. При этом у нее брови взлетали вверх, а веки прикрывали нецелованные глаза, и вид у нее становился насмешливый и надменный.

Клавдия поглядела на Серегу странно и повела глазами, — старый безошибочный прием: в угол, на нос, на «предмет». И Серега заволновался.

Тогда Клавдия проделала прием в обратном направлении — поглядела на «предмет», то есть на Серегу, потом на пряменький носик, потом в угол. Потом накрыла платком сильно похорошевшие плечи и вышла.

— В первый ряд поехала, — сказал Серега. — На галерку не хочет…

Маркиза, стало быть. Таня ей платья шьет, Маркиза журналы приносит. А там на картинках от всех баб — только ноги и бусы. Как в такую моду Маркизу впрячь? Она и из старой сбруи торчком торчала. Маркиза приходила в безветренную погоду и без дождя, когда никого нет, а лишь Таня одна. Постучишь, Таня отворит. В прихожую войдешь, а дальше она загораживает.

— Туда нельзя, — говорит. — У меня примерка.

А уж по духам ясно — чья: «Лориган» с балыком.

Асташенков кроме ткацкого дела сахаром заинтересован и мукомольным делом. Маркиза и Клавдия стенографию учат по учебнику-самоучителю. Серега начал, да бросил.

Сытость из забытых недр возвращается.

Однако дед был хмурый и даже как бы яростный, и Зотов не мог его понять.

Воображаешь свое или чужое поведение, и ничего не совпадает с явью. И люди как малые дети, которые думают, что утонуть можно лишь в глубокой воде, и не боятся сунуть голову в горловину макитры, и захлебываются посреди села, как было на Украине. Зотов успел поднять горшок, и вода вылилась, и