покушала, то ли окончательно пришла в себя – неизвестно. Но она довольно подробно рассказала о знакомстве с Жекой. Чтобы заманить его в свои сети, эта перезрелая нимфа закупила самого забористого самогона и предложила его приглянувшемуся ей Жеке за полцены. Заперев Мальвинку в деревянном туалете, чтобы не мешала, она заманила симпатичного клиента оценить товар. И заставляла его оценивать до тех пор, пока он не потерял способность к адекватному восприятию действительности. Когда клиент созрел настолько, что нечленораздельно обозвал Савскую «ласточка моя», она одним глотком допила содержимое литровки и выволокла свою жертву за ворота. Савская была бы не Савская, если бы не продемонстрировала всему свету свою победу.

Она торжественно проволокла полумертвого от непомерного количества выпитого Жеку перед всей шоферской братией, громко объявила, что идет с ним на ночь любви на сеновал и потащила бедолагу на тот самый сенник, который и явился последним сенником в его жизни. Как удалось немолодой и физически неразвитой женщине затащить тяжелого молодого мужика на сено – тайна, покрытая мраком. Даже для такого опытного сыщика, как Комаров.

То, что рассказала Савская дальше, Комаров попросил Маринку не заносить в протокол. Описание оргии вряд ли могло помочь ведению дела. Впрочем, Савская сама помнила только начало оргии. Потом начал действовать допитый ею самогон, и она сама перестала различать действительность и пьяный бред. Поэтому Комаров попросил Маринку оставить в протоколе пустую страницу, на случай, если Савская что- нибудь вспомнит, и закончил допрос описанием утра, когда Савская проснулась и обнаружила задушенного Жеку. Савская сказала, что убила его ночью, в порыве страсти. Каким именно образом она его убила, вспомнить не могла. А Комаров до поры, до времени решил ей этого не говорить. Про то, как она хоронила Пенкина в сене, собирала букет ему на импровизированную могилу, кралась через все село в «Геркулес» и жила там несколько дней, он слушал невнимательно. Маринка все добросовестно фиксировала, а для дела здесь не было ничего нового. Дальнейшие показания Савской вряд ли могли открыть что-то новое в этом деле. Необходимо было срочно разрабатывать новые версии. И Костя решил прощупать американцев. А сначала – пообедать.

Дома его, как всегда, ждала маленькая, порционная кастрюлька, укутанная в полотенце и теплый, только что испеченный хлеб.

– Дед, слезай, обедать будем, – скомандовал Комаров.

– Да я уж отобедал, – раздалось с печи, – буду я тебя дожидаться.

– Ну, как хочешь.

Костя уселся за стол и с удовольствием принялся за грибной суп. Времени возиться с тарелками, естественно, не было, поэтому он по старой, преступной детской привычке взялся хлебать прямо ложкой из кастрюли. Нет, как хорошо, все-таки, быть взрослым! Можно делать все, что угодно и никто тебя за это не поругает! Костя иногда позволял себе маленькие разгильдяйства в виде невыглаженной на спине рубашки – все равно под пиджаком никто не увидит. Вот и сейчас с наслаждением от запретности происходящего цеплял он ложкой самые вкусные кусочки.

– Я те повылавливаю, – раздалось скрипение с печки, – щас как слезу, как дам ложкой по лбу, будешь есть как полагается.

– Не бухти, дед, – не испугался Комаров, – дел невпроворот, тороплюсь я.

Сам того не замечая, Костя между делом рассказал Печному все, что удалось узнать ему за сегодняшний день. Дед был надежный, проверенный, и хотя практически не выходил из дому, умудрялся помогать и мешать Комарову как никто другой. Но язык за зубами держать умел. Все-таки бывший разведчик нескольких войн сразу.

– Дык, – дед спустил с печи валенки, что являлось у него признаком чрезвычайной заинтересованности, – это и дебилу понятно. Арька беднягу и придушила.

– Откуда вы это взяли?

С некоторых пор Комаров стал прислушиваться к болтовне деда. Иногда Печной нес несусветную чушь, а иногда говорил вполне дельные вещи.

– Ты бюст ее видел?

– При чем тут бюст Савской?

– Был как-то в моей амурной практике, – затянул дед, – такой курьез.

Костя уже понял, что в этот ничего путного от деда не дождется, но решил дослушать.

– В последнюю войну пришлось мне попроситься на ночлег в одном хуторе. Путь был долгий, дело в самую слякоть. Ладно бы зимой, самой лютой зимой можно долго без теплых ночевок продержаться, а тут – дождь льет как сопли из заморыша, ветер, спички вымокли, курить нельзя. Ну, думаю, все одно погибать, что от насморка, что от фашиста. А тут – хутор. Ну, я покружил, покружил маненько для проверки – тихо. Подкрался к окошку, а там – бабочка. Слов нет, до чего нахольна. Спереди – подушка, сзади – перина, так бы и зарылся до конца дней своих. Постучался, пустила. Грит, тихо у них, не захаживают. Ну, я и остался. Дальнейшее знать тебе не положено, потому как молодой ищо, но скажу тебе, что так и не разобрал тогда, где настоящие перины, а где той дамочки части тела.

Уснул, однако, под утро, и чудится мне, что споймали меня проклятые фашисты и запихали в газовую камеру. Отродясь я в этих камерах не бывал, но чувствую – задыхаюсь. Я – биться, кричать – только хуже. Насилу проснулся. Проснуться-то проснулся, а в чувство никак не приду. И даже вспомнить не могу, где я. Только соображаю, что чем-то завален. Похоронен что ли? Да нет, земля холодная, а это, что на мне – теплое, мягкое и дышит. Ну тут только до меня дошло, что это хозяйка моя на меня во сне навалилась. Дернулся я – откуда только силы взялись! Скинул. Она с пола встает, глаза трет. Что, говорит, брыкаешься. Я ртом кислороды ловлю, сказать ничего не могу, а она поняла и лыбится: прости, грит, мил человек. Не предупредила. От меня и муж сбежал от такой моей особенности – люблю в обнимушку спать! А мужики этого не ценят. Душно им.

А какое там «обнимушки»! Она своими подушками как раз мне на лицо навалилась. Мог я, конечно, еще на денек остаться, время терпело. Но не стал. Убег я от нее. Лучше насморком помирать, чем такой страшной смертью.

– Ты чего хотел сказать-то?

– А то, что Арька задушила его в порыве страсти собственными грудями. Не зря же от нее даже самый захудалый мужичонка бежит. Мужики, они опасность как кошка землетрясение чуют. Намотай на ус.

Валенки исчезли. Комаров знал, что продолжать диалог бесполезно. Обычно после таких длинных речей дед засыпал смертельным сном.

Костя вспомнил солидный бюст экс-актрисы. Пожалуй, такой грудью действительно можно было задушить. Кстати или некстати, ему вспомнилась газетная шумиха, когда одна стриптизерша сломала посетителю стрип-бара шею одним ударом груди. Костя поежился. А что? И эту версию нельзя сбрасывать со счетов. Итак, американцы, друзья-дальнобойщики, бюст Савской. Убедительный букет подозреваемых!

Для начала Костик решил проверить алиби Толика и порасспрашивать народ о поведении американцев. Он уже смекнул, что огромный плюс работы в сельской местности состоит в том, что все все про всех знают. Правда, эти знания большей частью состоят из домыслов, но лучше бездоказательные домыслы, чем полное отсутствие информации.

В этот раз Комаров решил не повторять своей прошлой ошибки и не вызывать народ повестками в отделение милиции. Сельский люд такие методы расследования воспринимал как личное оскорбление и несмываемое пятно позора на всю жизнь.

Он уже понял, что лучше просто и незатейливо пристраиваться к группам общающихся сельчан, будто бы за какой-нибудь мелочью заходить в дома и выводить разговор на нужное ему русло. Это было сложно, этому еще надо было учиться и учиться, но Комаров был способным учеником. На это ему намекал еще Виктор Августинович.

Хорошо, что Костю уже как бы приняли в Но-Пасаране, немного к нему привыкли, немного полюбили. Он уже мог подойти к любой группе сельчан и не вызвать настороженности или недоверия. Решено! Остаток рабочего дня проводим в людях!

Перед походом «в люди» Комаров решил поговорить с Толиком. Он и так уделил неоправдано мало