от блаженного.

Вышла молодая купчиха, охотница до раздач, - и на паперти повторился тот же самый процесс. Старик, в отдалении от Фомушки, снова двурушничал.

Вышла купчиха пожилая, толстая, сонная, с благочестиво-тупым и забито-апатическим выражением в лоснящемся от поту лице, и, как к знакомой, приветливо обратилась к Макриде:

- Здравствуй, Макридушка, здравствуй, голубушка! - заговорила она на полужалобный распев. - Приходи-тко завтра на блинки... родителев помянуть... Не побрезгуй... да вот - и блаженного упроси с собою,

Фомушка при появлении этой особы мгновенно преобразил выражение своей физиономии, сделав его необыкновенно глупым и бессознательно улыбающимся, что означало у него вступление в амплуа юродивого.

- Раба Степанида! - забормотал он, крестясь. - Ангели ликуют, на Москве колоколам трезвон... Ставь столы дубовые, пеки кулебяку с блинами: я те, раба Степанида, к небеси предвосхищу.

- Предвосхищи, Фомушка, предвосхищи, блаженненький! - слезно умилялась низколобая толстуха, уловив только звукопроизношение, но не поняв значения последней фразы юродивого, и сунула пятак в его лапу.

Ободренный Фомушка уже нараспев, скороговоркой доканчивал свою мысль:

- Предвосхищу, мать моя, предвосхищу, идеже вся святии упокояются; на венчиках красные, христосские яйца, в яйцах Фомушкина копеечка мотается тук-тук-тук молоточком!

При фразе насчет упокоения и молоточка бессмысленный, овечий страх отразился на физиономии толстухи, Макрида, заметив это, толкнула в бок своего приятеля Фомушку и строго повела на него бровями.

- Не печалуйся, раба, не печалуйся! - снова забормотал блаженный. Гряди домой с миром, хозяин твой пьян лежит, надо полагать, бить будет; а ты, раба Степанида, сто лет проживешь.

Раба Степанида успокоилась и вздохнула.

- Это точно что, это ты правильно, голубчик, божью волю предсказываешь, - заговорила она в минорном тоне, - пожалуй, и вправду бить станет, потому надо бить, верно, хмельной воротился да самовару не нашел... Ох-тих-тих! житье-то наше!

- Блаженный, мать моя, в просветлении теперь находится, в просветлении! - благочестиво пояснила ей Макрида. - А то тоже бывает, что на него затмение находит, яко мертв лежит, - это значит: душа его с богом беседует.

- Касьянчику-старчику копеечку Христа-а ради! - прерывает и дребезжащий козелок безногого.

Купчиха, повторив свое приглашение на блинки, оделяет пятаками Макриду с Касьянчиком и продолжает свое тучное шествие далее, с таким же наделом прочей братии. Сухощавый старик, озираясь на Фомушку, из-за чьей-то дальней спины протягивает свои длинные руки.

Из церкви почти все уже вышли, когда на паперти появился невысокого роста плотный старичонко, по- видимому из отставных военных, в серой шинели и в солдатски скроенной фуражке с кокардой. Чувство амбиции и чувство самодовольства оживляли фигуру старичонки, необыкновенно ярко сочетаясь между собою и выказываясь в свиных глазах и в закрученных кверху, нафабренных щеточках-усах.

- Осипу Захарычу - нижайший поклон! - неожиданно обратился он к худощавому старику. - Что поделываете, батенька, доброго?

- Да вот... страдаю все... почечуй... - как-то глухо, ненаходчиво и болезненным тоном отвечал старик, видимо конфузясь от неожиданной и притом нежеланной встречи. - Молиться вышел, - продолжал он, стараясь неопределенно глядеть куда-то в сторону. - Благолепие - в храме-то... истинно сказать...

- Да что это вы в таком легком костюме-то? а еще больны и не бережетесь, - укорил отставной, с участием покачав головою.

Старик кинул взгляд на полы своего халатишка и окончательно сконфузился.

- Это я... так... ничего... 'не пецытеся' сказано... торопился к молитвенному бдению... не успел...

- Да! торопился он! - укорливо стали обличать его кое-какие бабенки из нищих, затараторя все разом. - Поди, чай, нарочно натянул на себя!

- Богачей этакой, да чтоб одежины хорошей у него не было.

- Скареда, одно слово!

- Торопился!.. А сам промеж нашего брата двурушничал - только хлебушки сиротские перебивает!

- У самого-то, поди, посчитай-ка добра! Сундуки, чу, ломятся... Тоже ведь - сиротское все!

- Что и говорить! Кащей-человек!

Старик еще в самом начале этого потока обличающих замечаний торопливо поклонился отставному и, стараясь ни на кого не глядеть, бегом спустился со ступеней на площадь.

- Ну, вы, тетки! Чего стоите?! Что младенцев домой не несете?! Поди-ко, переколели все от холоду, - марш домой! Живо! - заговорил самодовольный отставной, обратившись в несколько начальственном тоне к двум бабам с младенцами на руках.

- Петра Кузьмич! господин Спица! майор ты наш милостивый! просительски заклянчили бабенки. - Уж уважь ты нас, сирот, - оставь младенцев-то до завтрева!.. Опосле обеден - вот те Христос - принесем!

- Ну, ну, ладно, ладно! без разговоров! это вздор, этого нельзя! строго отрезал господин Спица.

- Почему ж те нельзя? Мы ведь прокату твоей милости завсягды верно, со всем уважением...

- Неси домой, сказано! - перебил майор, начальственно топнув ногою. Отдайте там барыне, жене моей, да скажите, чтоб накормила их. А то вы твари бесчувственные! на нас положились только, так вы мне всех младенцев переморите!

- Да завтра мы бы и за ранней, и за поздней постояли бы... ноне выручки не больно-то казисты; еле-еле гривну в обедню настоишь, - сам знаешь!..

- Врете, колотовки! Завтра родительская, - выручка лихая будет, поэтому назавтра прокату - сорок копеек с младенца, коли кто брать хочет! решительным тоном объявил для всеобщего сведения майор Спица.

- Что ж так дорого? Несообразно больно! Завсягды по пятнадцати, много-много уж по двадцати брали, а ноне - нака-ся! Сорок! - возражали недовольные нищенки.

- Ну, стойте без младенцев, мне все равно, - заключил майор, показывая намерение удалиться.

- Да что ты, батюшка, больно кочевряжишься со своими младенцами-ту? заметил ему косоглазый и криворукий слюняй. - Твой товар нашим бабам не больно-то еще и подходячий. Потому у твоих младенцев лицо чистое, а нам на руку то, коли младенцу все лицо язва источила... За язвленного в родительскую точно что - можно копеек тридцать пять, а за твоих больше четвертака не моги!

Майор ответил слюняю только юпитеровским презрительно скошенным взглядом.

- Опять же вон у Мавры и не горлодера совсем, - пояснила одна из заинтересованных в деле бабенок.

- Так что ж что не горлодера?! - возразил недовольный майор. - Ну, щипни его, подлеца, полегоньку, или булавкой чуточку ткни - он тебе и будет кричать сколько хочешь!

- Так как же, Петра Кузьмич, возьми по четвертаку со штуки! - пристали опять бабенки.

- Тридцать пять - и ни одной копейки меньше! - порешил майор.

- Мы те надбавим, ты нам спусти - вестимо, дело торговое, полюбовное... Хочешь тридцать да на косушку в задаток?

Майор колебался. Косушка действовала соблазнительно.

- Ну, уж так и быть, черти! Право, черти! - согласился Петр Кузьмич, махнув рукою. - Себе в убыток отдаю... Вынимай же, что ль, на косушку, да тащи ребят к барыне... Скажи, что я скоро буду - знакомого встретил, чаю напиться зашел...

На гауптвахте барабанщик пробил повестку к вечерней зоре. Публика паперти очнулась и побрела в разные стороны, направляясь преимущественно к Полторацкому кабаку и перекусочным подвалам.

II

ПЕРЕКУСОЧНЫЙ ПОДВАЛ

В промежутке торговых навесов и каменных домов левой стороны образовалось нечто вроде переулка, который в течение дня переполнен группами закусывающего люда. Закусывают на ходу или стоя перед грязноватыми лотками со всякой всячиной. Днем тут - неугомонное, непрерывное движение; вечером же царствует тьма и пустота, ибо те же самые, вечно стоящие и вечно