– Да нет, я восточнее Урала не бывал.

– А я в молодости всю страну объездил. За границу тогда не выпускали, зарабатывал я очень прилично по тем временам, а валяться целыми днями на пляже – это я не люблю. У нас была компания, с которой мы где только не побывали. Как-нибудь расскажу при случае. А сейчас не могли бы вы мне объяснить, что у вас с Людочкой происходит? Она вчера вечером мне звонила, настроение у нее ужасное, несколько раз плакать начинала. Ну, что голову повесил, добрый молодец?

– Знаете, есть в шахматах такой термин – цугцванг, означающий, что, какой ход ни сделаешь, это приведет только к ухудшению твоей позиции. Вот я сейчас себя чувствую в таком состоянии. Понимаете, у Люды просто бзик какой-то, она считает, что эти драгоценности приносят только несчастья, и от них надо избавиться любой ценой. Но не выбрасывать же их в помойку, раз уж все так получилось. Тем более что я сейчас уже практически без работы.

– Прекрасно вас понимаю, но она еще очень о родителях беспокоится. Они завтра, кстати, приезжают.

– Да тут волноваться не стоит, все действующие лица со стороны криминала, как я понимаю, уже переселились в мир иной. Не сегодня-завтра будет напечатана статья о грешном полковнике, и, после этого, думаю, мы спокойно сможем жить дальше.

– Ну что ж, надеюсь, все так и будет. Звоните завтра, где-нибудь около двух. И ради бога, как-то успокойте Людочку.

Вернувшись на дачу, Николай нашел записку от Люды, вставленную в щель между входной дверью и косяком.

– Коля, я сегодня уезжаю в Москву, мне завтра надо встретить в Шереметьево родителей. Подъезжай к восьми часам, я буду ждать тебя у ворот.

Когда он на машине подъехал к детскому саду, Люда уже стояла снаружи за воротами. Она задумчиво рисовала что-то прутиком на песке. Увидев вышедшего из машины Николая, она неуверенно улыбнулась, а когда он обнял ее, то тесно прижалась к нему. Он осторожно поцеловал ее в маленькое розовое ухо. Люда тихонько отодвинулась, держась за его плечи, и серьезно и внимательно посмотрела ему в глаза. Тогда он почему-то сразу, как будто прыгая в холодную воду, решился, -

– Люда, я прошу тебя стать моей женой.

Она опустила голову, потом часто-часто заморгала, и из глаз ее вдруг хлынули слезы. Николай порывисто притянул ее к себе, обнял, целовал мокрое лицо, гладил по голове как ребенка и шептал на ухо бессвязные, порой ничего не значащие, но такие нужные сейчас слова.

– Люд, может, я тебя до Москвы довезу, а потом завтра в Шереметьево? – осторожно предложил Николай, когда она перестала всхлипывать и начала осторожно вытирать лицо носовым платком и потихоньку, чуть смущенно сморкаться.

– Коля, ты знаешь, мне подумать надо. Если честно, то я бы ничего больше в жизни не хотела, чтобы навсегда с тобой. Но мне одной побыть надо и подумать. Понимаешь, все, что случилось в последние дни – это не просто так. Может это судьба какой-то знак подает. Я ничего сейчас не знаю. Вот денек с родителями побуду, вернусь к тебе, тогда может быть все и станет ясно.

Он довез ее до станции. Как лучик солнца из-за туч мелькнула в окне вагона ее последняя улыбка, и электричка, надсадно завывая при разгоне, скрылась за деревьями близко подступающего к платформе леса.

Проводив Люду, он вернулся на дачу и стоял под колючими холодными струйками душа, пока не замерз. После этого почитал, а потом долго не мог заснуть, мучительно ворочаясь с бока на бок, пока, наконец, не провалился в тягучий мутный сон.

На следующий день Николай проснулся очень поздно. Голова просто раскалывалась как после тяжелого похмелья. С трудом он заставил себя встать, опять долго стоял под душем, потом хорошенько размялся на траве под яблонями, но по-настоящему пришел в себя только после кружки крепко заваренного зеленого чая. Время до того момента, когда можно будет позвонить Алексею Аполлоновичу, тянулось мучительно долго. Николай попытался было читать, но мысли его постоянно перескакивали на события вчерашнего дня. Заходить к соседке, чтобы воспользоваться ее телефоном, не хотелось, и он, плюнув на осторожность, сел в машину и поехал домой, в Москву. Однако, когда он свернул на Алтуфьевское шоссе, здравый смысл возобладал, и он остановился не у своего дома, а чуть поодаль, у соседнего, так, чтобы видеть свой подъезд. Оттуда же просматривались балкон и окна его квартиры, благо выходили они во двор. Оглядевшись по сторонам, Николай заметил на скамейке сидящих к нему боком трех мальчишек лет двенадцати, увлеченно рассматривавших какой-то журнал. Чуть подумав, он вырвал из записной книжки листочек, написал – «Выйди, надо поговорить», сложил листок, надписал номер своей квартиры и направился к мальчишкам. Те о чем-то возбужденно разговаривали, тыча пальцами в страницы. Николая они заметили, когда он подошел почти вплотную, и тень от его фигуры упала на журнал. Все трое моментально снялись со скамейки и бросились врассыпную, как стайка воробьев, увидевших рядом кота. Журнал шлепнулся на землю. Николай поднял его, отряхнул. На обложке платиноволосая красотка демонстрировала свои ничем не прикрытые «90-60-90». Хотя, пожалуй, – подумал он мельком, – ей в эти габариты не влезть, что впрочем, не уменьшает ее достоинств, а напротив даже…

Когда он оторвал взгляд от обложки, то обнаружил, что пацаны стоят метрах в тридцати, сбившись в кучку, и что-то оживленно обсуждают. Наконец, двое из них упорно стали подталкивать упиравшегося третьего в сторону Николая. Тот, недолго посопротивлявшись, перестал упираться и, махнув рукой, направился в сторону Николая.

– Дяденька, отдайте журнал. Димка его у старшего брата взял без спроса, ему влетит здорово, если он его на место не положит.

– Да не нужен он мне. На, бери, – Николай протянул журнал мальчишке. – Слушай,