Напоследок он еще раз с гордостью взглянул на плоды своих трудов, чтобы потом, на пенсии, стоя у музыкального киоска в окружении парковых голу­бей, вспоминать мои яички.

– Они у тебя стали как новенькие, цыпленочек, ты теперь все можешь, будешь любить женщин, заве­ дешь детей. Все волнения позади…

– И на Монблан смогу подняться? – спросил я.

– И даже выше, например, на Килиманджаро – туда ты тоже сможешь забраться, если захочешь.

– А в цирке работать смогу?

– Да сколько угодно. Почему именно в цирке? Смешной ты парень! И на катамаране кататься, и по канату ходить, все что захочешь!

Мне было приятно это слушать, а то я боялся, что из-за своих яичек не смогу крутить любовь с цирко­ вой барышней и взбираться на отвесные склоны.

На следующее утро мы с Раулем устроили гон­ки от окна до двери, и моя пожарная машина всякий раз опережала его кресло на колесиках.

Рауль весь взмок от натуги и кричал, что спринтерс­кая дистанция – для педиков, а вот в марафонской гонке он бы мне показал!

Я повязал для приличия полотенце на манер набед­ренной повязки, а Рауль напялил обе наши мочалки-перчатки, чтобы руки не соскальзывали, и мы отпра­вились в коридор. Медсестры разносили лекарства в другом конце коридора, и мы беспрепятственно рас­положились на старте.

– Начинаем на счет «три», – скомандовал Рауль. – Отсюда и до той урны. Только, чур, не жухать, не позорь семью, парень! Я тридцать пять лет колесил по дорогам и не позволю желторотому юнцу себя обой­ ти!

Когда мы тронулись, кресло Рауля сперва забуксо­вало, и на линолеуме остались каучуковые отметины. Поначалу моя машина вырвалась вперед, но потом Рауль запыхтел, как морской лев, и заработал всеми своими мышцами. Его усеянные татуировками руки, будто два мощных поршня, понесли его вперед, и гон­ка вступила в решающую фазу.

Рауль и пожарная машина стремительно неслись к финишу. И тут какой-то пожилой дядечка, на животе у которого висел мешочек, чтобы справлять нужду, вышел в коридор поразмять ноги и в последнюю се­ кунду оказался прямо на пути у гонщиков.

«Чертов бордель!» – заорал Рауль, но старикан, ве­роятно, был глуховат, и столкновения избежать не удалось: он очутился в объятиях Рауля, и финишную черту оба пересекли уже в парном разряде, с пожар­ ной лестницей наперевес. Потом они на полном ходу врезались в автомат с газированными напитками, а дальше поднялся такой гвалт, что ничего было не ра­зобрать.

Нам, конечно, здорово влетело, потому что стари­чок прямо с финиша угодил в интенсивную терапию, где доставил массу хлопот медперсоналу, а Рауль в процессе гонки лишился коронок, и гипс у него съе­хал, но он не скрывал своего торжества:

– Я фыиграл! – кричал он. – Я ваш вшех шделал, шознайща, парень, я пришел перфым!

А ближе к вечеру меня навестила мама. Вместе с ней пришли Жожо, Азиз и Ноэль и принесли мне све­ жий выпуск «Пифа» и пластмассовый тесак из сло­новой кости.

Мама их, наверное, просветила насчет моего внеш­него вида, поскольку они почти не хихикали и старались говорить на посторонние темы. Мы даже обсу­дили умножение на девять, но Жожо все-таки не сдержался и спросил, с какой это стати у меня после операции на головном мозге перевязаны яйца.

Я знал, что Жожо непременно выдаст что-нибудь подобное, но как ответить, не нашелся.

– Фот што я тебе шкажу, парень, – вступился за меня Рауль. – Шелофек – шущештво шагадошное, и фще у него фнутри вшаимошвяжано… Кто жнает, где он, этот щертоф голофной можг, может, в этих ша­ мых яйцах…

Если бы я не был влюблен в цирковую барыш­ню, то непременно влюбился бы в Мириам.

Мириам знает названия всего, что встречается в природе, будь то лунь полевой или тритон перепонча­ тый, жаба-повитуха или венерин башмачок… Еще она здорово разбирается в звериных какашках – это, ко­ нечно, не слишком женское хобби, но весьма поучи­тельное. Когда мы гуляем с ней по лесу, она делится со мной наблюдениями типа: «Вот видишь, там куни­цына лепешка с вишневыми косточками», а потом по­ казывает мне в грязи следы косули, маленькие такие сердечки…

Пьеро и Бернадетта, родители Мириам, работают фермерами. У них на ферме живут тридцать семь ко­ ров в платьях орехового цвета и с подведенными гла­зами, будто они собрались на танцы. Нет, правда, они чем-то напоминают балерин, эти телки, особенно когда пасутся высоко-высоко и, нависая над отвесны­ми склонами, любуются горным пейзажем.

(Когда я в первый раз заявился к ним в хлев, в крас­ных резиновых сапожках и сине-бело-красной ша­ почке, у коров со страху начались желудочные коли­ки – они приняли меня за нового ветеринара, а ведь я еще даже начальную школу не закончил…)

Работа у Пьеро и Бернадетты довольно-таки стран­ная, трудиться им приходится без выходных: молоч­ ные продукты из коров выходят безостановочно, да­же на Новый год, поэтому трусцой им бегать некогда, в смысле Пьеро и Бернадетте. Из парного молока по­лучается какао, а остатки идут на производство сыра «бофор», который особенно хорош под красное вино, мой папа вам это охотно подтвердит.

Дойка коров – сложный технологический процесс: надо подождать, пока они вернутся с лугов и друг за дружкой протиснутся в хлев, а потом следует по сиг­налу привязать их за шеи к кормушке и зафиксиро­вать хвосты специально предусмотренной веревкой, чтобы невзначай не схлопотать по носу, а дальше уже можно передвигаться с тележкой от одной коровы к другой.

Правда, иногда на входе случается потасовка. Ка­кая-нибудь телка вздумает, например, передвигаться задом наперед (желая, между прочим, завладеть мужским, то есть бычьим, вниманием), а подруги ее страшно при этом бесятся, возмущаются, брыкаются. И справиться с ними в такую минуту непросто. Пьеро зычным голосом призывает коров к порядку, а они в знак протеста устремляются в обратном направле­нии, попутно пачкая стены коровьей неожидан­ностью. И все приходится начинать по новой…