наставники Андрея Немого, поневоле задумаешься: что пацанами движет и как их обуздать. А не ты ли меня поучал: «Обуздаешь их — обуздаешь себя»? Чему же ты изумляешься? Что ты такого от меня услышал, что, как следует поразмыслив, не сказал бы любой разумный человек? Спасибо тебе за науку, отче.
— Чудны дела Твои, Господи. — Отец Михаил несомненно был польщен, но какие-то сомнения, видимо, еще оставались. — Порадовал ты меня, чадо, но…
Разговор надо было срочно уводить в сторону, и Мишка не дал священнику завершить фразу:
— А хочешь, отче, еще тебя порадую? Жертвоприношение, которое плотники, якобы, учинили, наветом оказалось — вранье!
— Не шути с этим, Миша, Враг рода человеческого хитер и в заблуждение ввести может и людей более умудренных, чем ты… — Отец Михаил осекся, поняв, что именно он только что сказал, но, после небольшой паузы, все же продолжил: — Речь о самом сильном и самом богопротивном колдовстве идет — о ворожбе на человеческой крови и погублении бессмертной души! Так просто это отмести невозможно.
— А я и не отметаю, отче. Я разобрался. Тебе в подтверждение навета клок одежды принесли, кровью и глиной замаранный, а глины такой на месте строительства нет! Ни на поверхности, ни в глубине. Приедешь постройки освящать, сам в этом убедишься. Вдобавок, тряпку тебе эту притащили более, чем через месяц после начала строительства, а глина на ней была свежая! Может такое быть? Не может!
— Гм… — Отец Михаил задумался, машинально поглаживая священнический крест. — Были и у меня сомнения, не скрою. И раб божий Кондратий перед святыми иконами клялся, крест целовал, я видел — не врет. Выходит, навет… нет пределов злобе людской и зависти.
— Я не спрашиваю, отче, имени клеветника — тайна исповеди нерушима. Сам найду, тем более, что это не так уж и трудно. А когда найду…
— Остановись, Миша! — Отец Михаил выставил перед собой ладонь в протестующем жесте. — Ты и так уже, своим судом, неправедно кровь человеческую пролил!
— Я?!
— Ты, Миша, ты. За что ты убил людей в доме Устина?
— Они бунтовщиками были! Как тати в ночи, подкрались, чтобы нас убить!
— Как тати, говоришь? А ну-ка, припомни: кто-нибудь из них к вам на подворье заходил?
— Они не успели…
— Заходил или нет?
— Нет, отче, не заходил.
— Значит, те, кто укрылся в доме Устина ничем вашим жизням не угрожали?
— Они собирались…
— Угрожали или нет?!
— Нет, отче, не угрожали.
— Когда ты их преследовал, они пытались остановиться, подстеречь тебя и нанести какой-либо вред?
— Нет, отче, не пытались.
— А теперь, сын мой, обрати мысли свои к Высшему Судии! Люди шли к твоему дому с преступными намерениями, но потом передумали… Неважно, почему! — Священник повысил голос, не давая Мишке возможности перебить себя. — Неважно, по какой причине, передумали и вернулись домой! Ответствуй, как перед Высшим Судией, за что ты их убил?! Женщина — раба Божья Марфа — защищала свой дом и детей! За что ты ее убил? Отрок Григорий пошел за тобой по твоему приказу, значит, не ведал, что творил и принял смерть лютую — скончался в муках! За что ты его убил?!
Мишке вдруг начало казаться, что он сходит с ума — события XX и XII веков перемешались и стало невозможно отличить одно время от другого. Он, как будто со стороны услышал свой голос в комнате для допросов следственного изолятора «Кресты»: «В яслях, в детском саду, в школе — одни женщины. „Вовочка, не кричи, Вовочка, не бегай, Вовочка не дерись!“ Если Вовочка все это честно выполняет, то в темной подворотне не он будет защищать свою девушку, а девушка его!!! А потом кричите, что мужиков настоящих не осталось!» Но следователем была женщина. «Вы, Ратников, могли позвать на помощь охрану, вы могли спрятаться под койку». «Да меня после этого „опустили“ бы!!!» «Но, зато, Вы не стали бы убийцей!» Следователем была женщина, судьей тоже была женщина…
— За дело он их убил! За то, чтобы его матери не пришлось дом и детей защищать! За то, что воин, порушивший присягу и умысливший против сотника, повинен смерти! За то, что враг должен быть убит, или он убьет тебя!
Мишка даже не сразу понял, что в горнице звучит голос Настены. Лекарка стояла в дверях, видимо явившись на громкие голоса, и, направив на отца Михаила указательный палец, говорила так, словно рубила топором:
— Ты, поп, у них присягу принимал, а теперь клятвопреступников защищаешь! Он, по-твоему, должен был ждать, когда они второй раз напасть надумают? Или тебе обязательно надо, чтобы все в чем-то грешны были? Чтобы виноватыми себя считали? Виноватого легче подчинить, легче рабом сделать! Пастырем себя называешь? А долго ли твое стадо проживет, если у него рога отпилить, да собакам зубы выбить?
— Умолкни, женщина! Не ведаешь, что говоришь…
— А ты сожги меня! Как мать мою попы сожгли! За то, что людей лечила, за то, что младенцам на свет появляться помогала, за то, что смерть с порога гнала!
Гордая осанка, твердый голос, уверенный тон, ни малейшего намека на скандальный визг озлобленной бабы. Мишка буквально физически почувствовал, как Настена, одним своим голосом и видом, вытягивает его из водоворота безумия, куда его начало было затягивать.
— Замолчи! Ты не смеешь святых отцов…
— Смею! — Настена притопнула ногой. — Ты, долгогривый, одного парня до горячки довел, теперь за второго взялся? Не дам! У тебя самого смерть за плечами стоит!
— Не тебе, ведьма, предрекать волю Божью…
Отец Михаил вдруг схватился за грудь и зашелся в надсадном кашле, на губах его выступила кровь.
— Ну, вот. — Настена сразу же утратила весь свой грозный вид. — Эй, кто-нибудь! Бегите за Аленой, пусть страдальца своего забирает, да домой тащит! Юлька, бегом на кухню! Пусть вина с медом смешают да подогреют немного. Ну-ка, дыши аккуратнее, долгогривый, не сжимайся, расслабься, не рви себе нутро, и так, наверно, одни лохмотья там.
Настена заставила священника опереться спиной на стену, что-то подсунула ему под голову, заговорила «лекарским голосом»:
— Тихо, спокойно, медленно… Не тяни в себя воздух, он сам войдет.
Мишка почувствовал, что на него начинает наплывать сонливость. Отец Михаил тоже задышал ровнее, расслабился и, хотя в груди у него еле слышно сипело, приступ, кажется, пошел на убыль. Настена
