но чаще мы были слишком усталыми. Кроме того, над головой у нас была скрипучая половица, на которой кто-то всегда качался, а под нами жил парень, который учился играть на корнете. Вы когда-нибудь слышали, как кто-нибудь учится играть на корнете?

— Кажется, нет, — пробормотала миссис Кэрью.

— Ну, вы много потеряли, — сухо заметила девушка. Помолчав, она продолжила рассказ. — Иногда, особенно на Рождество и в праздники, мы ходили гулять сюда, на авеню и другие большие улицы, искали окна, в которых были подняты шторы, и заглядывали туда. Понимаете, нам было очень одиноко, а в такие дни особенно, и мы говорили себе, что нам будет легче, если мы посмотрим на какой-нибудь дом, где живет семья и горит лампа на столе в центре комнаты, и играют дети. Но мы обе знали, что на самом деле нам становилось еще хуже, потому что мы были так безнадежно оторваны от всего этого. И было даже еще тяжелее видеть автомобили и сидящих в них веселых молодых людей и девушек, смеющихся и болтающих. Понимаете, мы были молоды, и я полагаю, что нам тоже хотелось посмеяться и поболтать. Нам хотелось развлечений, и постепенно у моей подружки они появились… эти развлечения… Ну, короче говоря, в один прекрасный день мы порвали друг с другом, и она пошла своим путем, а я своим. Мне не нравились те, с кем она водила знакомство, и я сказала ей об этом. Она не захотела с ними расстаться, и наша дружба кончилась. Я не видела ее около двух лет, а потом получила от нее записку и пришла повидать ее. Это было как раз в прошлом месяце. Она жила в одном из этих «домов спасения». Это было чудесное место: мягкие ковры, прекрасные картины, комнатные растения, цветы и книги, фортепьяно, — все, что только можно, было сделано там для нее. Богатые женщины приезжали в своих автомобилях и экипажах, чтобы взять ее прокатиться, водили на концерты и спектакли. Она училась стенографии, ей собирались помочь найти место, как только она будет готова начать работать. Она сказала, что все удивительно добры к ней я дают понять, что готовы всячески ей помочь. Но она сказала и еще кое-что: «Сейди, если бы тогда, когда я была честной, уважающей себя, трудолюбивой, тоскующей по дому девушкой, они приложили хотя бы половину их теперешних усилий, чтобы показать мне, что беспокоятся и хотят помочь, я не была бы здесь теперь и им не надо было бы помогать мне…» И… я не могла забыть это. Вот и все. Не то чтобы я была против этих «домов спасения»; это все прекрасно, и это нужно делать. Вот только я думаю, что работы по спасению было бы не так много, если бы только эти люди проявили чуть больше интереса к таким девушкам немного пораньше.

— Но мне казалось… что есть дома для работающих девушек и… общежития, которые помогают в такого рода случаях, — запинаясь, выговорила миссис Кэрью голосом, который мало кто из ее знакомых сумел бы узнать.

— Да, они существуют. Вы когда-нибудь заходили хотя бы в один из них?

— Н-нет, хотя я… я жертвовала на них деньги. — На этот раз тон миссис Кэрью был почти извиняющимся.

Сейди как-то странно улыбнулась:

— Да, я знаю. Есть много хороших женщин, которые дают деньги на эти дома и никогда не заглядывали ни в один из них. Пожалуйста, не поймите меня так, будто я имею что-то против этих домов. Нет-нет, это хорошее дело. Они почти единственное место, где делают что-то, чтобы помочь. Но это лишь капля в море по сравнению с тем, что действительно нужно. Я попробовала пожить в таком доме однажды, но там была такая обстановка… у меня было такое чувство… Впрочем, к чему рассказывать? Возможно, не все они такие, как тот, а может быть, я сама какая-то не такая. Если б я даже попыталась объяснить вам, вы не поняли бы. Чтобы понять, вам пришлось бы пожить там… а вы ни в один даже не заходили. Но я не могла не удивляться порой, почему так много этих хороших женщин никогда, похоже, не проявляют интереса к делу предотвращения того, что потом заставляет их вкладывать столько души в дело спасения… Ну вот! Я и не собиралась столько всего наговорить. Но… вы спросили.

— Да, я спросила, — сдавленным голосом сказала миссис Кэрью, отворачиваясь.

Впрочем, не только от Сейди Дин, но и от Джейми тоже узнавала миссис Кэрью то, чего не знала прежде.

Джейми появлялся в доме очень часто. Поллианна любила, когда он приходил, а ему нравилось бывать у нее. Сначала он, правда, проявлял некоторую нерешительность, но очень скоро успокоил все сомнения и уступил своим желаниям, сказав себе (и Поллианне), что, в конце концов, ходить в гости не то же самое, что «остаться насовсем».

Миссис Кэрью часто находила Джейми и Поллианну в библиотеке, удобно устроившихся на диванчике у окна, с пустым креслом на колесах поблизости. Иногда они склонялись над книгой.

(Она слышала, как однажды Джейми сказал Поллианне, что, наверное, не страдал бы так из-за своих ног, если бы у него было столько книг, сколько их у миссис Кэрью, а уж если бы имел и книги, и ноги, так был бы наверху блаженства.) Иногда мальчик рассказывал что-нибудь, а Поллианна слушала увлеченно, с широко раскрытыми глазами.

Миссис Кэрью удивлялась такому интересу Поллианны, пока однажды сама не остановилась и не послушала. После этого она уже не удивлялась, но слушала и слушала. Язык мальчика был по большей части грубым и неправильным, но всегда поражал своей яркостью и образностью, и вскоре миссис Кэрью рука об руку с Поллианной уже путешествовала в Золотом Веке, послушная воле мальчика с сияющими глазами.

Миссис Кэрью начинала смутно сознавать, что значит быть в душе и в мечтах центром храбрых подвигов и чудесных приключений, в то время как в действительности ты всего лишь мальчик-инвалид в кресле на колесах. Но миссис Кэрью не сознавала той роли, какую этот мальчик-инвалид начинал играть в ее собственной жизни. Она не сознавала ни того, каким привычным становится его присутствие, ни того, с каким интересом она теперь старается найти что-нибудь новое, «чтобы показать Джейми». Не сознавала она и того, что с каждым днем он все больше и больше кажется ей тем самым, пропавшим Джейми, сыном ее покойной сестры. Но когда миновали февраль, март, апрель и пришел май, сделав совсем близкой дату намеченного отъезда Поллианны домой, миссис Кэрью вдруг поняла, что будет означать для нее отъезд девочки.

Она была изумлена и испугана. До сих пор миссис Кэрью, как ей казалось, с удовольствием ожидала отъезда Поллианны. Она говорила себе, что тогда в доме снова будет тихо, а слепяще яркое солнце закроют шторы. Снова она будет жить спокойно и сможет спрятаться от раздражающего, надоедливого мира. Снова обратится она страдающей душой ко всем столь дорогим воспоминаниям о потерянном маленьком мальчике, так давно шагнувшем в безбрежную неизвестность и закрывшем за собой дверь. И она верила, что все это будет, когда Поллианна уедет домой.

Но теперь, когда Поллианна действительно уезжала домой, все было совсем по-другому. «Тихий дом без слепяще яркого солнца» обещал оказаться «невыносимо мрачным», желанная «спокойная жизнь» представлялась «отвратительным одиночеством», а что до возможности «спрятаться от надоедливого мира» и «обратиться страдающей душой к дорогим воспоминаниям о потерянном маленьком мальчике»… как будто что-то могло стереть новые мучительные воспоминания о другом Джейми (который мог, однако, быть тем самым Джейми) с его полными страдания и мольбы глазами.

Теперь миссис Кэрью очень хорошо знала не только то, что без Поллианны дом будет пустым, но и то, что без мальчика, без Джейми, он будет более чем пуст. Для ее гордости сознание этого было отнюдь не приятным, для ее сердца это была пытка, так как мальчик дважды отказался переехать к ней. Внутренняя борьба, которую испытывала она в последние дни пребывания Поллианны в Бостоне, была напряженной и жестокой, но гордость всегда брала верх. А затем, когда Джейми был в гостях на Коммонуэлс-авеню, как предполагалось, в последний раз, сердце одержало победу, и миссис Кэрью еще раз попросила Джейми переехать к ней и стать для нее тем Джейми, которого она потеряла.

Своих слов она никогда потом не могла вспомнить, но того, что сказал мальчик, не забыла.

Да и были это всего семь коротких слов.

С минуту, которая показалась ей невероятно долгой, его глаза пытливо смотрели ей в лицо, затем в них вспыхнул преображающий свет, и мальчик прошептал:

— Да! Ведь теперь… вам не все равно!

На этот раз Белдингсвилл не встречал Поллианну с духовым оркестром и флагами… возможно