себе сильно, жестко. Ты не уйдешь от меня. Не отвертишься. А я захочу, полюблю тебя, а не захочу – не полюблю. Ты... хочешь?! Сейчас – да. Но не знаю, что будет завтра.
Она сползла с него, с его дрожащего, еще неостывшего тела. Укусила его, лаская, за ухо. Он обернулся к ней, схватил ее в объятья жестоко, властно. Ты моя! Не твоя. И ничья. И ничьей никогда не буду. Я – сама своя. Не владей мной! Человек свободен в любви! Женщина – свободна! Ты никогда не подчинишь себе женщину, если будешь властвовать над ней! Приказывать ей!
Он силком заставил ее повернуться к себе, властным поцелуем закрыл ей кричащий рот, вонзил язык в ее губы. Пил, сосал ее губы и язык, как умирающий от жажды в пустыне пьет воду из жестяной кружки, из фляги, пропахшей солдатским ремнем. Он терзал ее нежный рот, и она, пытаясь вытолкнуть его грубый язык, поневоле отвечала на его поцелуи, стонала от возмущенья, колотила кулачками по его бугристой спине. Ты!.. что ты себе позволяешь! А ничего. Ты моя. Ты моя женщина. Я твой мужчина. И весь сказ.
Он снова раздвинул коленом ее колени, поднял ее над собой, заставил сесть на себя, грубо, одним толчком, вошел в нее. Она застонала – не от сладости любви, а от обиды и боли. Почему мужчина – владыка?! Я так не хочу! Это женщина – царица! Ну да, царица. Ты моя царица. Но помни всегда, где я нашел тебя. С какого дна жизни я тебя подобрал.
Он, держа ее под мышки, стал насаживать ее на себя – ритмично, жестко, грубо, показывая, кто на деле ее властелин, ее хозяин. Она билась, вырывалась, визжала, кривила лицо в плаче, болтала ногами, пытаясь ударить его по ребрам пяткой. Тщетно. Он крепко держал ее – до синяков в подреберье. Он поднимал ее, опускал на себя, на свой воздетый штык. Я солдат! Я матрос! Я баб во всех портах мира... я вас, шлюх портовых, как облупленных!.. Она поняла – сопротивленье бессмысленно. Сцепив зубы, она подчинилась его резким движеньям. Он глубоко входил в нее, он весь всаживался в нее, как самурайский меч, и она кричала от боли и сладости, от сладости и боли, и боли было больше, и сладость не покидала ее, и она облизывала пересохшие губы, зная, что еще немного – и он опять извергнет в нее серебряный фонтан, сноп искр бешеного огня, и ее нутро прожжется до черных дыр; и она знала также, что не выдержит испытанья сама, потому что своим упорствующим в атаке стальным штыком он задевает внутри нее ее самую золотую, тайную струну – о том, где натянута эта струна, знает только он, и только он цепляет ее, заставляя звучать, петь и кричать.
А-а-а-а-а-а! Больно! И сладко! Пусти...
Да! И мне тоже больно. И мне тоже сладко. Будешь меня еще мучить?! Будешь?!
Буду.
Сука!
Без тебя проживу. Я богатая. Мне теперь ничто не страшно.
А я так и умру бедняком, по-твоему?! Да я получше тебя найду! Да я такую работу найду, что весь мир меня по уши золотом твоим поганым забросает! Да я...............
.................................я уже не юная любовница. И уже не надменная богачка. Года промелькнули. Я, дружочек, Блудница Вавилонская, потому что я живу в Вавилоне и играю в его Вавилонские игры. Я такая стерва, что просто вырви глаз – такая кислая: чистый лимон. На зуб меня не пробуй. Зуба не будет тут же. Вылетит изо рта, как уголек. Ну что, что держишь меня на руках?!.. Снял со Зверя, на коем я сидела верхом, и держишь меня на руках? Думаешь перевоспитать?.. Напрасный труд. Только вспотеешь. Не старайся. Ты видишь, какие у меня хищные, острые зубы?! Я крашу их в разный цвет – в красный, черный и серебряный. Краску серебрянку мне добывает из-под земли один знакомый художник. Он художник по телу. Ну, тело для смеху расписывает кисточками и протыкает иголками. Такие узоры – закачаешься. Я попросила его: он сделает и мне. И я буду живая картина. Или книга. Ты знаешь, я же выезжаю на своем Звере по ночам на улицы сумасшедшего, как и я, Вавилона, надеваю сумасшедше красивые одежды, заработала я денег и купила роскошных тканей на свои кровные. И сама, кривою иглой, сшила платья себе и юбки. Одну юбку – из розово-алого шифона, расшитого золотыми пчелами. Другую – темно-синюю, из тяжелого шелка, усаженного серебряными крупными звездами. И на грудь накидку – красную, как кровь. И еще поверх всего этого – прозрачное газовое длинное платье, длинное, как метель, как пурга, что воет ночью, как поземка, – чтобы вокруг ног вилось поземкой, чтоб, когда на Звере по улицам еду, метелью дикой по лицам человечьим мазать, по ногам белой метлой мести. И еду, и скалю зубы. И от меня во мрак шарахаются ночные прохожие. Пьяницы крестятся со страху. Девушки, ночные охотницы, приседают, глазки закатывают. Старухи – те меня стараются осенить крестным знаменьем. А я все еду на Звере. И Зверь на меня огненным глазом косит. И я над Вавилоном лечу. В небе лечу. А знаешь, глаз Зверя похож на твой глаз. Ну да! Как это я раньше не догадалась.
Ну зачем ты так сжимаешь меня в объятьях?! Ты что, и вправду любишь меня?! Меня нельзя любить. Я Блудница Вавилонская. Я кормлю Зверя из рук. Меня боятся. Мной пугают детей. А грудь моя еще соком налита. Еще ни одной морщины не прорезано ни на лбу, ни на шее, ни на щеках. А какие серьги у меня – полумесяцы! Золотые, тяжелые... Золото, дружок мой, тяжелое. Богатство много пудов весит. Ты с ним не справишься. Твои мышцы для другого созданы. Чтоб на руках женщин таскать?! Ох, уморил... Ну, опусти меня на землю!.. Ах, не желаешь?!.. А что ты желаешь?!..
Несешь меня к разобранному ложу... к нищему, бедняцкому своему... и не боишься с Вавилонскою Блудницей спать?!..
Я ведь сожгу тебя дыханьем... чревом сожгу... пепел от тебя останется, мужик... я ведь не пожалею... что ты делаешь!.. меня так никогда... никто еще не целовал... зачем ты так нежно гладишь полушарья грудей моих... мои груди нужно сжимать безжалостно, давить их кулаками, вонзать в них ногти и царапать их, процарапывать вдоль них алые полосы, красные письмена... Меня надо, перекрестясь, насиловать, как насилуют ночью бегущих из гостей дур-девиц в подворотнях!.. а ты что творишь... языком лижешь мне мочки ушей моих, вынувши тяжелые полумесяцы золотые из ушных раковин... ты ведешь языком, как теченьем широкой реки, по шее моей, знавшей лишь укусы и засосы, лишь следы от удавок и душащих пальцев, по ключицам, открывая, как ключом, тайну забытой века назад нежности моей... ты целуешь мне сосцы мои – а ведь их только мяли, крутили, давили в вожделеющих пальцах... ты целуешь, спускаясь губами все ниже, ребра мои, живот мой... эх, живот!.. да ведь если б ты, живот, еще рожал... я бесплодна, дружочек, я бесплодна... никогда чрево мое не зачинало ни от кого... потому я и стала смеяться над небом разноцветными, страшными зубами, скалясь, глумясь... а ты целуешь пустой черный бочонок, кадь пустую, ударь – и зазвенит... зачем ты ведешь губами все ниже?!.. что ищешь ты пылающим, трепещущим языком, куда ты суешь его, куда... что под губами твоими встает, поднимается, катится в рот твой розовым жемчугом... пусти... не надо... я недостойна... я же нечестивая... я же Блудница... не открывай меня... не входи меня... никто не должен чужой войти в ворота Вавилона... а родной может?!.. а если я тебе – родной?!..
.................................мои глазницы пусты. Мои брови костяны. Мои зубы – сплошь желтые жемчужины, и все на виду. Мой лоб упрятан под треугольный капюшон. Мои кости стройны и тонки, ребра звенят друг об дружку ксилофонно. Балахон висит на костяных плечах, качается под ветром. Я протягиваю вперед костяные руки. Смотри, как они изящны. Как выточены пястья, фаланги пальцев, лучезапястная кость, предплечье, длинное плечо. Я как породистая лошадка. Мне холодно на ветру. Я мерзну. Я никогда не сплю. Я мотаюсь по свету, ищу пристанища. Никто не пускает меня к себе. Все ненавидят меня. У меня нет носа, это очень красиво. Можно вдеть в дырку золотое колечко. На костях ключиц мотаются, звенят бусины на суровой нитке. Это жемчуг. Его выловили из моря мои подруги. Я долго жила в Ямато. Я любила ныряльщиц. Они боялись меня. Я подстерегала их на морском берегу, когда они тонули, и мне приходилось вытягивать их сетью со дна вместе с рыбаками.
Я сейчас скину капюшон. Моя голова голая. Она мерзнет. Ей морозно. Ветер студит кости. Кто я такая?! Я не знаю. Люди падают передо мной, как перед царицей. Он тоже называл меня царицей. Он говорил: царица моя. Кто – он?! Мне безразлично его имя. Пусть зовется как хочет. Он будет зваться еще тысячью имен, мне все равно.
Неужели и он вернется ко мне?! От меня же не убежишь. От меня все уходили – и приходили снова. Я все еще хороша. Косточки моих пяток похожи на детские лопатки для песка.
Если он ко мне вернется, осмелюсь ли я поцеловать его когда-нибудь первым и последним поцелуем?!
..............................они выпустили друг друга из объятий. Они задыхались, не могли вдохнуть ни глотка воздуха. Связанная девочка в углу не двигалась и не дышала. Он с ужасом, жалостью и
