Устаю за день. Господи, как устаю. Все косточки болят. Колено болит – к дождю болит, к снегу. А хозяйка знай кричит: Лесико да Лесико, вымой полы в номере у Фазанихи, подай гостям трубки, уже раскуренные, чтоб они их раскуривать не утруждались. Как я попала в этот дом?.. Я не помню... жила где попало, голодала, научилась красть. Меня излавливали с поличным, били по рукам. Потом торговки жалели меня, сами мне все с лотков давали. Я старалась жить скромно, тихо. Никого не обижать. Я и собак, кошек подкармливала, если у меня заводилась кроха. Я видела убийства в булошных, избиенья на верандах кафэ; я видела, как человеку заламывают руки за спину и ведут его меж других людей, приставив дуло револьвера к затылку. Зимняя Война еще не дошла до Вавилона, но ее ждали со дня на день. У всех было оружье. Жизнь человеческая ничего не стоила. Тем более – моя. Я нанималась поломойкой. О, это я умела делать хорошо. Я любила делать чистоту. Я сама постучалась в двери скромного борделя на Большой Пироговской улице.

Как вышло, что судьба совершила круг? Колесо... колесо сансары... Я уже не ждала перевоплощенья. Проходили годы, десятилетья, века. Я каталась внутри золоченой клетки, я, старый седой снегирь, думающий, что у него все еще розовая грудка. Я чистила, драила, мыла. Я кипятила воду для ванн, окунала туда девушек, мыла им спинки мочалкой, мыла им роскошные волосы шампунем, и они улыбались мне, высовывая личики из пушистой мыльной пены. Зеркала, отразите меня. Ну! Какое высохшее лицо. Я мало, плохо ела, и лицо постепенно коричневело, затягивалось черной паутиной морщин. А тут еще в борделе случилась резня. Везет мне, однако, на резню. Хозяйка задумала украсить интерьер в духе Ямато, наняла архитекторов, строителей, обещала заплатить им большие деньги, да, видать, не сдержала слово. Архитекторы купили налетчиков, чтоб отомстить. Эх и стоял в тот день в борделе дым коромыслом! Девушки визжали, бегали по лестницам, падали на пол на животы, прятались под кроватями и пуфами. Стрельба удалась на славу. Никого не убили, но подранили пятерых, и хозяйку в том числе. Попугали слегка. И нашелся среди наемных бандитов один, кто перестарался, слишком весело и резво играл ножом, я подвернулась ему под горячую руку, ну и... Когда он наносил мне по лицу удары ножом, я не кричала. Бестолку было кричать. Я умоляла его глазами: убей. Из какого золота, из какого сплава я сделана, что ни пуля, ни нож меня не берет?!

Чернота, провал. Повязки, бинты на лице. На старом лице старой бордельной уборщицы. И зачем за мной так ухаживают. Чай несут мне... варенье на блюде. Дали бы сдохнуть мирно. Отслужили бы панихиду.

После того, как с меня сняли повязки, я больше не гляделась в зеркала.

Старюсь? Ну да, это удел всего земного. Я знаю много восточных яматских молитв – моя старая память их сохранила. Я и по-русски молюсь – особенно в двунадесятые праздники: в Рождество, на Крещенье, в Пасху. Среди девушек много верующих. У каждой в комнатке – иконка. Бог их защитит. Они еще молоды. А меня?! На кой ляд я нужна теперь-то Богу?! Он выжал меня апельсинной долькой. Он проиграл до конца мою пластинку, и игла царапает по голому черному зеркалу. И там не отражается ничего. Пустота.

Только руки прижму к лицу, чтоб поплакать – а слез нет, и под руками – вроде бы еще живое: щеки, скулы, дряблые кожаные мешки, совиные подглазья. Смех смехом, а сейчас я стала похожа на того старика, на Юкинагу. С ним был еще мальчик. Да. Мальчик. Об этом нельзя думать. Запрещено. Да я и не вспомню, что за мальчик такой.

Я старюсь, я страшнею. От меня шарахаются гости. Гостей ко мне давно уж не зовут: стара! А первое время, когда я здесь стала служить, – звали. Свет тушили в комнатенке, где я принимала клиента. На меня пытались натравливать стареньких. Да стареньким как раз молоденьких подавай, они обнаруживали, что им подсунули старую перечницу, и кричали, ногами топали, хозяйку вызывали: денежки наши верните! Если у вас все девочки разобраны, так что ж вы нас старухами потчуете?! Хозяйка приседала в книксенах, извинялась. Только один был, он меня обласкал, напоил-накормил, и чаю и вина в номер у повара заказал, и долго, долго со мной говорил – о своей жизни; и о моей расспросить попытался. Да не вышло у него ничего. Я как в рот воды набрала. Сидела, молчала, тупо уставясь перед собой. А по моим щекам медленно текли слезы, стекали на подбородок, затекали по шее за торчащие ключицы.

И решили оставить меня на должности разносчицы трубок. Я подавала мужчинам и девочкам трубки с куреньем, с отборным табаком, с благовоньями, ну, и с опием, конечно – куренье опия было в Вавилоне запрещено, да тайно все курили, кроме борделей, где опий был в ходу, существовали опийные курильни, и там на лавках лежали люди, мальчишки, девчонки, знатные мужи, пропитые старухи, и курили, курили, затягиваясь до головокруженья, до потери сознанья, до видений, до бреда, до сладкой предсмертной улыбки на устах. Опийная трубка! Она в моих руках вилась, как змея. Гости со страхом глядели – две змеи подползали к ним: одна большая, другая поменьше. Я и трубка. Я сгибалась в поклоне в три погибели. Ломалась в позвоночнике. Господин, откушайте наших знаменитых яматских курений, говорила я по-русски, почтительно. И добавляла два-три словечка по-яматски – ругательных. Русские зажиточные толстяки все равно не знали яматского языка. А ругалась я по-яматски виртуозно. Им, наверно, казалось, что я декламирую Басе.

Гость брал трубку у меня из рук, я пятилась, не разгибая спины. На радость! Пусть все пойдет дорогому гостю на радость! Он вдыхал шматок сизого опийного дыма, блаженно закрывал глаза. Откидывался в кресле. А то и ложился на диван, на кушетку, они в изобилии стояли в залах. Я заботливо накрывала ему ноги пледом. Кури, кури трубочку, опьяняйся. Главное – это забыться. Жизнь так тяжела, дружок. И самое сладкое, самое достойное в ней – опьяненье. Все равно чем: опием... водкой, девочками... войною... У какого гостя я и шрам примечу на запястье, на щеке: а что, скажи, любезный, Зимняя Война еще... гремит там, на Востоке?.. А как же. Он дергал вниз манишку, обнажал передо мной кадык. Грудь, изрезанную свежими швами, шрамами. Вот какой я. Весь зашитый-перешитый – насквозь и даже глубже. Радуйся, старуха, что ужас еще сюда не докатился. Ведь мы же, как ни крути, тоже Восток. Мы Азиатская, восточная страна. И глаза у нас у всех раскосы. И собор – ну погляди ты, что это за собор на площади, отсюда неподалеку: вместо куполов-луковиц – восточные тюрбаны!.. цветные атласные чалмы, заколотые рубинами!.. дыни!.. персики!.. сладкая, яркая оранжевая хурма!.. полосатые степные колчаны!.. только нагой девичьей груди, с цепочкой, на коей золотой полумесяц болтается, не хватает, да и то, глаза поднять повыше – вон она, и грудь, и сосок – в небо уставлен... А ты говоришь – не Восток!.. А я и говорю – Восток. Поэтому мы и ведем эту кровопролитную Войну. На Востоке привыкли к жестокости. К вечной драке и пытке. И нас жестокость не пугает. Мы в ней родились, как в рубашке.

Кальян действовал, гость говорил и заговаривался. Качался взад-вперед с закрытыми глазами. Я приносила другую трубку, другому гостю. Они любили болтать со мной. Я для них была старуха с кальяном. Они не думали, не чувствовали, что я была в жизни красивой девушкой, молодой женщиной с веселым смехом, с острым маленьким ножом во взбитых волосах.

И, что ни вечер, я выползала с трубками в жарко натопленные, увешанные фонариками залы. Да, снова вечер. И трубки мне разжечь. И шарики опия в пучки пахучей травы незаметно всунуть. И поднести к трубкам огонь, и раскурить. И взять их, как змей, за горло, сразу целый пучок, и нести, и вынести в зал, а там уже гости сидят, гостей полна коробочка, и кто-то щедрый, денежный пришел к девушкам с подарками – на столе лежат отрезы лионского бархата и тончайшего дамасского розового шелка, девки сошьют себе платья, вырядятся, а я буду утирать старушьи слезы да на них глядеть. Эй, вина сюда! Испанского!.. Девушки, век помнить буду, угостите старуху испанским вином, мне немножко надо, ну, полрюмочки... Брысь, Лесико!.. Проси у гостя, пусть гость угостит!.. Дай лучше мне трубку с опием, затянусь для храбрости!.. Слышишь, за окном стрельнуло. Ну и что?! В какого-то хмыря пулю пустили. Да нет, не пулю. Это взрыв. Подложили взрывчатку рядом с домом. А если мы взлетим на воздух?! Вот это будет куча мала, девки!.. Эх и