Боже, почему всегда надо открывать глаза. На окрик, на приказ. На тычок в спину.
– К сенагону! Живо!
Девушка вскочила, как ужаленная.
– Не пойду я к вашему сенагону! Лучше убейте меня!
Самураи вздели над ней длинные мечи и со звоном угрожающе скрестили их над ее головой.
– Ты пойдешь к сенагону, ибо он имеет сообщить тебе важное известие. К острову Кэй приближается русский корабль. У сенагона в плену русские люди. Он может получить за вас хороший выкуп. У него есть одно условье. Он сам тебе о нем скажет. Живей! Иначе...
Она знала про самурайский удар мечом по печени, плашмя. Никогда не бей женщину, даже цветами?! Она не верила ни одной изящной яматской пословице. Ямато и ее люди были жестоки, так жестоки, как могут быть жестоки люди с людьми.
Она перебирала ногами, скованными тонкой цепью – идти было неудобно, а ее торопили, толкали прикладами ружей и ножнами мечей в спину, – ее разжаловали из неудавшихся наложниц в простые пленницы, и теперь любой яматский солдат мог плюнуть ей в лицо, мог ударить ее кулаком в ребро, не оставив синяка. Люди обучились изощренному искусству мучить друг друга. Обучились ли они искусству любить друг друга?!
– Живей!.. А то сшибем тебя на пол – побежишь на четвереньках!..
Она остановилась и обернулась к самураю, пихавшему ее прикладом под лопатку.
Ее лицо светилось.
Солдаты замерли: лицо пленной светилось не ненавистью, а нежностью.
– Ты с ума сошла, чужеземка?!
Она подняла руки, обхватила солдата за шею и поцеловала.
От такого поцелуя теряют голову, дружочек. Такой поцелуй похлеще затяжки опия. Ты ненавидишь меня – а я люблю тебя. А я люблю тебя, наперекор всему. Попробуй на вкус любовь. Она опьяняет. От нее теряешь голову.
Солдат вырвался. Его глаза вылезали из орбит.
– Что ты... что ты делаешь!..
Второй самурай, с завистью глядевший, когда они целовались, вдруг с яростью размахнулся и ударил девушку по щеке рукой, затянутой в железную яматскую клепаную перчатку.
– Стерва! Шлюха!
Она покачнулась, ударилась головою о каменную стену в узком дворцовом коридоре.
Красные Райские птички, держа в клювах светящиеся жемчужины, запорхали, заискрили, засновали над ней. Одна птичка спорхнула ей на затуманенную болью голову. В клюве она держала большую, струящую розовый свет, розовую жемчужину.
– Да ты проснешься или нет, шлюха ты несчастная?!..
Ее били, били, безостановочно били по щекам. Она выпростала слух из густой пелены сладкой глухоты. Узнала голос Кудами. Теперь бы еще выпростать на свет Божий и зренье. А что, если она ослепла?.. Рисовая водка... это все она. О, нет, а вот еще... Она вцепилась слепыми пальцами в длинную трубку, лежащую на подушке около щеки. Трубка. Кальян. Она курила опий. Она, глупая, опять курила опий, а это верная дорога в яму. Курильщицы опия плохо кончают, Лесико, и ты это прекрасно знаешь.
– Сей момент, госпожа... сей момент!..
Разлепить глаза – это, оказывается, самое трудное. Почему у человека открыты глаза? Закрыть бы их навек. Как хорошо спать. Как прекрасно, приятно спать. Ты спишь и видишь сны. Вся жизнь соткана из снов; она состоит из непрерывной цепочки чудесных снов, которые лишь перемежаются плохой, безобразной, предательской, поганой, грубой явью. Что она видела во сне?.. О, она видела прекрасного человека. С виду бедно одетого. В белой моряцкой рубахе. Он постучался в дверь дома Кудами-сан, поклонился по яматскому обычаю, вошел, и она увидела сначала его ноги, а потом его лицо.
Она увидела его лицо, и жизнь ее сломалась.
Сломалась, как сухой старый нун-чак, отслуживший свое.
– Это же надо столько дрыхнуть! Вот сонная волчица! Медведица в норе!..
Ее жизнь сломалась, Кудами-сан. Что ты орешь, Кудами. Прекрати орать. Сломалась. Сломалась, и никто теперь ее не починит, не склеит, не сошьет, не сложит заново.
Нет, он еще не вошел в дом, этот человек. И все же она его видела сейчас во сне. Она его предчувствует. Маюми, толстуха, посмеялась бы и сказала, что все это бредовая мистика. Нет. Это правда. Она понимает, что это правда. Она чувствует, какие у него руки, какие глаза, щеки, скулы, брови; какие ноги, щиколотки и ступни, и как он обнимает, и как он глядит на нее, и как он говорит с ней. Она слышала во сне его голос.
Это был голос ее любви.
– Голос любви, голос любви!.. Что ты там бормочешь, бормоталка!.. Опять Нора приволокла тебе опий!.. Вон и бутылка под канапе... Все бред да выдумки собачьи!.. Розог на вас нет!.. Скоро вечер, пора мыться, чиститься, прибираться, прыскаться духами, втыкать в волосы розы и пионы, а ты валяешься, как собака под забором!.. Да, ты под забором и кончишь, Лесико!.. Ты, обезьяна, кончишь жизнь одна, под забором, без родных и близких, пьянь, и никто не пожалеет тебя, не придет к тебе последней воды из кружки подать!.. Поднимайся!..
Девушка поднялась с канапе, поправила всклокоченные волосы, потерла кулаками опухшее, посиневшее от опия лицо. Ах, Кудами-сан, хватит вопить, знала бы ты, какой я еще сон видела. Я видела во сне всю мою жизнь. Какие-то извилистые трущобы огромного города... огни... какую-то большую дощатую сцену, и я пою на ней, пляшу на ней, вздергиваю ноги... в таком роскошном платье, какого у меня отродясь никогда и не было... и все хлопают мне в ладоши!.. А потом еще что-то видела... я уж и забыла... человек с револьвером в руке... и целится в меня... а я ору, а тут сверху на него прыгает кошка... и вцепляется ему в лицо... и я хохочу, хохочу как безумная!.. такой веселый сон, обсмеешься... а потом еще что-то... картины бежали, сыпались, как стеклышки в калейдоскопе... солдаты обстреляли поезд... певец с белым лицом, с накрашенными губами пел в мою честь... пир у Императора... но придворные говорили не по-яматски, я запомнила, хотя лица у всех раскосые, как и здесь... Император дарил мне золотой лимон!.. я взяла его с блюда и укусила, и чуть не сломала зуб – он был взаправду золотой...
– Какой золотой лимон, что за брехня!.. Кончай молоть языком! Тебя ждет работа! Не будешь работать – выгоню в шею!
Выгонишь... Выгонишь... Тот хозяин жилья... в Вавилоне... тоже хотел выгнать... И выгоняли... и толкали прикладами в спину, рукоятями мечей... а тигр?!.. он прыгал на меня из лесной тьмы, рыжий, толстомордый, усы торчком, глаза медовые, бешено горят, он плясал передо мной пляску смерти...
– Я – тигр?!.. Ну, за оскорбленье хозяйки ты нынче сполна получишь! Вэй Чжи! Сегодня ее оставить без ужина! Завтра – без обеда!
Кто никогда не ел своего хлеба со слезами...
КТО НИКОГДА НЕ ЕЛ СВОЕГО ХЛЕБА СО СЛЕЗАМИ?!
– Простите, госпожа Кудами, сейчас, госпожа Кудами, слушаюсь, госпожа Кудами... бегу мыться, одеваться...
А у самой на лице – веселая, гордая улыбка. Ослепительная. Озорная.
Полная света и презренья.
Улыбка как птица, которая летит.
Он все-таки придет сегодня вечером в дом.
Он мне приснился, и он придет.
Я увидела его во сне.
Он будет у меня в жизни.
А там – хоть трава не расти. Хоть море не шуми вокруг Иокогамы.
Меднозеленый Будда с улыбкой – продолженьем ее летящей улыбки – наклонился к ней и отодвинул с ее лба прядь вымокших в поту волос.
– Проснись. Очнись. Это последнее превращенье. Я дарю тебе благо. Ты перепрыгнешь свое страданье.
