Женщина в черном, будто опомнившись, вихрем бросилась к падающему, оседающему на пол у рампы человеку. Она оперлась руками о барьер и ловко, как воин или самурай, по-мужски вскочила на возвышенье, сильно оттолкнувшись ногами от пола. Она подбежала к артисту в тот момент, когда он, закрыв глаза, не устояв на ногах, уже падал вперед, через рампу, и неминуемо свалился бы в зрительный зал, если б она не подхватила его на руки, как больного ребенка.
– Что с тобой, Сандро?..
– Со мной?.. сердце... капли в кармане фрака... слева...
Он хранил лекарство напротив сердца. Как она могла об этом забыть. Флакончик капель – рядом с ее фотографическим портретом в позолоченном овальном медальоне. Дрожащей рукой, поддерживая его под мышки, – он обвис бессильно на ней всей тяжестью, – она, помогая себе зубами, откупорила флакон и влила ему в рот остатки целебных капель.
– Сандро... ну что ты!.. мы с тобой еще споем...
– Да, Лесинька, родная... вместе...
«Я женщин иных не желаю», – подумалось ей словами из его последней песни. Вот и спел он ей лебединую песню. Холодный пот медленно полз по ее спине. Публика неистовствовала. Публика вопила и била в ладоши. Публика думала, что все это превосходный спектакль, инсценировка, и артист сейчас воспрянет, и клоун сейчас оживет, встряхнет намазюканной ярко головой, взмахнет рукой и заблажит: «А вот и я!.. Я не умер!.. Это я нарошно... чтобы вас позабавить!.. Слушайте новую песню!..»
Она прижала его к груди, тяжелого, неподъемного. Поволокла к роялю, к вертящемуся стулу, за которым сидел аккомпаниатор, трусливо убежавший со сцены за кулисы, едва раздались рукоплесканья после финального номера. Хотела посадить его на стул – промахнулась, и он неловко, тяжело грянулся боком, задом о рояль, об открытую клавиатуру, и инструмент простонал, загудел густой и грязной звуковой кляксой.
– Браво!.. Браво, Вельгорский!.. Би-и-и-ис!.. Повторить!.. Повторить!..
Она подсела под него, увалила его себе на загривок, свесила руки на грудь. Он дышал часто, был уже без сознанья. Она поволокла его за кулисы.
Она шла с ним на спине, шатаясь под его тяжестью, за кулисы, моля Господа только об одном – чтоб он не умер на сцене, чтоб дотянул до гостиницы, до номера, до бестолкового китайского врача, – а люди визжали и плакали от восторга, люди вопили: «Би-и-ис!» – ибо думали, что это все игра, что это они, актеры, играют так весело в смерть, чтоб потешить любезную публику еще сильней, еще острей пощекотать ей нервы, и она волокла его, умирающего, с колом, вставленным в сердце, с закушенной, чтоб не закричать от боли, губой, за кулисы, а жизнь была вся на виду, а жизнь была вся напоказ, вся проходила на сцене, на людях, при слепящем белом свете софитов, все высвечивающих в теле и в душе, на дне глаз и на дне нутра. Жизнь была просвечена насквозь, до костей, и артист всегда стоял под Рентгеновыми лучами, – а снимок, негатив печатало само Время: позже, потом, после ухода в ночь и снег.
– Держись, Сандро, – шептала женщина, задыхаясь, – сейчас мы закажем машину, приедем в номер... я вызову тебе врача, он всадит в тебя лечебные золотые иглы... иглы золотого дикобраза...
Она дотащила его до артистической. По лестнице уже бежали, суетясь, вращая круглыми раскосыми глупыми лицами, театральные служки.
– Мадам... мадам!.. Позвольте пульс... так можно и по-настоящему перевоплотиться...
Перевоплощенье. Он вошел в бардо и сейчас выйдет из него – в иную жизнь, в иное измеренье. А нам останется только тело. Недвижное тело, мертвый сгусток материи. Душа – восточная бабочка, веселая Зеленая Тара. Она вылетит – не поймаешь ее. Никаким сачком, ни марлевым, ни звездным.
– Сандро, – она встала перед ним на колени в своем черном платье, прижалась щекой к его намалеванному белилами неподвижному лицу, – давай я буду твоей душой... Давай это я вылечу из тебя, улечу в другие жизни, в другие пространства... вселюсь в другое тело... буду так же петь, плясать... только нас с тобой там, далеко, никто не узнает...
По закулисному коридору, отдуваясь, бежал врач с чемоданчиком. Публика орала уже от разжеванного вкуса скандала и трагедии. Публика любила все жареное, пареное. Жареный Сандро, они тебя съедят.
Она не даст им тебя. Она вылечит тебя. Она выучится петь, как ты, и будет швырять им в лицо со сцены, как ты, букеты любви и презренья.
Врач держал запястье, считая пульс. Женщина глядела темными окоченелыми глазами на белую маску, на белую руку. Артист очнулся. Маска перекосилась от боли. Красные губы прошептали:
– Ты будешь любить меня... если?..
Она упала головой ему на грудь, лицом в черный фрак, в белую кружевную манишку. Перед ее глазами поплыли тени черных птиц.
Одна черная птица летела прямо над ней, рядом с ней. Она ударила воздух крыльями, и женщина поняла, что это она сама птица, что крылья у нее слишком широки, и надо все время ударять душный темный воздух, чтобы лететь – над криками, над выстрелами.
Она разлепила глаза опять.
Какой дурацкий сон ей опять приснился. Что она Царица, что стоит на балконе над площадью, и колокольный звон, и кресты... Тоска по родине – это не болезнь. Это просто удавка, и давит глотку каждый день, и лучше, легче удавиться в самом деле.
Где трубка?! Она привыкла курить эту гадость. Чем-то надо опьяняться... забываться. Слава Богу, что она не привыкла к игле, а курево – ну что ж, это все развлеченье, это так, немного удавку ослабить, так же, как и питье. Люди пьют и курят, и никто их не считает кончеными. Все мужчины это делают. Она разве мужчина?! Мужчина не скурится и не сопьется, а женщина – запросто. Женская природа похилей устроена. Не скажи сама себе такой неправды. Женщина – прут. Тальник. Женщина – краснотал для плетенья наипрочнейших корзин. В таких корзинах китайские торговки носят на рынок тяжелые грузы – рыбу, сахар, уголь, рис, бататы. Поэтому кури себе на здоровье. Она сощурила глаз, подняла угол рта, оскалив прокуренные зубы. На здоровье, это здорово сказано. Если у нее после опия пребудет здоровье, пусть она пойдет сначала в русскую церковь, потом в буддийскую кумирню, и поставит Будде и Христу две свечки, длинные, как бамбук.
Сю Бо ушел, и Сяо Лян тоже; а где же Башкиров?! А разве ты не помнишь, дура, Башкиров же умер. Сам себя убил. Ты накурилась до чертиков и уже ничего не помнишь. Как же сам себя убил, когда я с ним сегодня в ресторане водку пила и русскую кислую капусту ела, и еще мы заказали русские солененькие огурчики к водке, и русскую картошку, мне надоел ихний дерьмовый вареный рис с соевой подливкой. Он так хохотал, был в духе, меня смешил, не заставлял сегодня на него работать, не подсылал к мужикам. Он провел этот вечер со мной! Только со мной! Пытался даже выспрашивать у меня, кто я да что я. Откуда. Отчего у меня яматское имечко. Ну я так и сказала ему, держи карман шире. Может, и скажу когда-нибудь все. Он расспрашивал, сколько у меня было мужиков. «Сколько было – все мои!» – крикнула я ему весело и рухнула головой на стол, на скрещенные руки лбом. И долго так лежала лбом на костяшках рук. А он в это время пил и пил, одну рюмку за другой. И хорошенько надрался. Мне было плевать. Я не его классная дама. Воспитывать бандита я не собираюсь. Довольно того, что он кормит меня и поит.
А женщину всегда кормят и поят за то, что она отдается?!
А они говорят – в газетах... сам себя убил... Шутка. Это однофамилец. Это может быть брат. Башкиров никогда не говорил мне, что у него может быть брат, бандит. Бандитский промысел в Шан-Хае прибылен. Вы все врете, собаки, китайчата! Башкиров мне еще должен... за поход в ресторан с тем, полковником, ну, с рыжим... тысячу юаней... это, конечно, копейки по нынешним временам, когда все так дорожает... но и то хлеб... и я зарабатываю его своим горбом... ха-ха-ха-ха, горбом!.. почему я вся не состою из одного горба, сделанного из чистого золота...
Еще затяжка... еще одна. Как сладко. Как дурманно. Вот так и вся жизнь пройдет, вся жизнь, как это дивный, сладко-горький дым, струящийся все вверх и вверх, надо мной, вокруг меня... обнимающий меня, как возлюбленный... как ты, как ты, далекий, забытый любимый мой...
– Ты! Проснись!
Лязг мечей. Звон наручников.
Девушка, спящая на циновке в красивом шелковом кимоно, подобравшая от холода – на нее не накинули ни жалкой тряпицы, ни одеяла – колени к подбородку, пошевелилась и открыла глаза.
