пустить паровоз... уведут!.. а мы тут... останемся... куковать!..
Они хохотали как безумные, захлебываясь, катаясь по полу, суча ногами в воздухе. Дети. Господи, какие же они были, все трое, еще дети.
– Георг... дурень... хоть бы ты с собой догадался мою соболью шубу прихватить!.. мать мне ее насильно в сундук впихнула, ведь все же в таежные края я ехал, тут и снег среди лета может запросто повалить...
– Виноват, Ваше Высочество, опростоволосился, не вели казнить, вели миловать!..
Продолжая хохотать, под свист китайских пуль, Цесаревич подкатился по шершавым доскам ближе к девушке, обнял ее и поцеловал в шею, в губы.
– Лесси... это же приключенье!..
– Ника, Ника, что ты говоришь, там же люди гибнут... пусти...
Он поцеловал ее еще раз и откинулся на спину. Его прозрачные, серо-зеленые глаза уставились в дыру в крыше; в отверстие врывалась резкая чистая синь восточного неба с редкими кудрявыми облачками в недостижимой выси.
– Да, они умирают, – беззвучно, одними губами промолвил он. – Это бесконечность, Лесси, ты видишь?..
Он поднял руку и указал на пробитую крышу, на лоскут синевы. В отвесно падающем солнечном луче горело его лицо, испачканное землею и песком, возбужденное купаньем, холодным ветром, бегом, близостью смерти. Он вздохнул глубоко, прерывисто – так вздыхают малые дети после долгого плача.
– Тебе холодно, моя прелесть?.. – спросил он тихо. – Купальный костюм твой весь мокрый...
– Сушиться здесь негде, – зло и печально проронил Георг, – да и не высохнут тряпки на холоду... если только костер развести...
Конское ржанье послышалось совсем близко. Морда коня всунулась в разбитое окно. Раскосые лица замелькали в проемах окон, дверь толкнули сапогом, вышибли, люди, пахнущие едким потом, порохом, мокрой кожей портупей и заплечных мешков, ворвались в зимовье.
Ника бессознательно прикрыл собою Лесси. Принц Георг усмехнулся одним углом рта, как греческая трагическая маска; он взъерошил рукой мокрые волосы и отчетливо сказал по-гречески:
– Метрон – аристон. – И добавил по-русски: – Мера нашей жизни исполнилась, господа. Готовьтесь к гибели достойно.
Чжурчжэни, увидав на полу разрушенной избы трех русских подростков в полосатых одежонках, мокрых, жалких и дрожащих, прижавшихся друг к другу, заржали громче лошадей, показывая торчащими пальцами на несчастных, скаля желтые конские зубы, потешаясь, приседая в глумленье. Ника, страдальчески сморщившись, пытался вникнуть в кваканье маньчжурской речи. Он же учил во Дворце восточные языки... и яматский, и китайский... с ним занимались лучшие учителя, профессора... он же ехал на Восток, на Войну, в самую ее густую – ложка стоит – кашу...
«Что толку в детях, давайте их расстреляем, и делу конец». – наконец разобрал он в отрывистом, грубом тявканье.
– Нет! – вскинулся он, вскочил с полу. Мокрые русые пряди прилипли к щекам. Зелено, неистово засветились глаза. – Я запрещаю вам! – крикнул он по-китайски. – Я русский Цесаревич! Если вы хотите судить нас и убить нас, везите нас к Императору во дворец! В вашу китайскую Столицу! Соберите высокий суд! Эти люди, – он кивнул на Георга и на свою спутницу, скорчившуюся в мокром купальном одеяньи, – как и я, знатного роду!
Ему тяжело было складывать в гневные выкрики лающие китайские слова. И он крикнул по-русски, молодо, запальчиво:
– А если уж вам так хочется убить нас – выведите нас на ветер, на волю! Мы не хотим умирать в зимовье! Мы увидим напоследок реку, тайгу... Солнце...
Чжурчжэни, прислушавшись, опустили ружья. Их предводитель, с седыми усами в пол-лица, в меховой шапке, с глазами, похожими на двух мальков лосося, вытащил из кармана трубку, раскурил ее и сказал, ломая и корежа русские слова:
– Я знай русска языка. Война чересчур дольга греми. Ты сына Цари, не трогай тибя наросна. Твоя люди снова не трогай. Беря плен. Будя корми холосо. Вези в наса столиса. Наса цари будя тебе велить. Остави зызня – будя холосо. Не остави – тозе холосо.
Он попыхал в трубку, оглядел трех смешных подростков придирчиво, – не врет ли этот мальчик со злыми, горящими зелеными глазами. Крикнул по-китайски:
– Взять их!
Чжурчжэни набросились на них, будто ждали окрика. Веревки, коими обматывали их, врезались в их юные тела. Она глядела на Нику из-под спутанных темных волос, упавших на лицо, ободряюще – нас не убили, все будет хорошо! «Холосо», – повторила она про себя бормотанье вожака и чуть не рассмеялась. Они были такие молодые; они не чувствовали того, что смерть – рядом и настоящая.
Их вынесли из избы, ветер жестко, требовательно схватил их в объятья, мокрые плавательные костюмы ледяно прилипли к телам. Кинули на лошадиные седла, поперек лошадиных спин. Ноги неудобно болтались в воздухе. Кони ржали, гарцевали, пытались сбросить живую поклажу. Китайцы ударяли их особыми палочками промеж ушей, вонзали колючки в крупы. Лошади взяли с места в карьер, и весь конный отряд поскакал прочь от широкой холодной реки, на юг, в глубь тайги, по отрогам и перелескам, по осенне раскрашенным охрой, золотом и суриком увалам, все на юг и на юг, оставив позади себя расстрелянный Царский поезд, убитых людей, вопли и крики и слезы и горе и стоны, сырую землю, вскопанную конскими копытами, гильзы и пули в сухих путаных волосах приречной травы, везя на лошадях в притороченных к седлам торбах награбленное добро, – все вперед и вперед, ибо жизнь человека так устроена, что он и смотрит назад, как вперед, и скачет назад, возвращаясь, так, как будто вперед скачет, в неизведанное, – и она, лежащая поперек качающейся под ней лошади, понимала, что это – всего лишь одна из ее тысячи жизней, и она могла выбрать такую судьбу, или это судьба могла выбрать ее, и ей хотелось заглянуть, что будет дальше, – и она закрывала глаза, ловя ноздрями и ртом резкий запах восточных трав – лимонника и женьшеня, осенью щедро отдающих волнующие ароматы остывающей земле и синему вольному небу.
Чжурчжэни везли их долго, долго. Меняли лошадей. Кормили их в дороге высохшим черствым хлебом, жареным луком, ухою, сваренной в котелке на костре. В одном китайском селеньи их пересадили в грязное, пропахшее насквозь горючим авто с огромными старыми колесами. Конный отряд ускакал. Раскосые люди, к которым они попали в руки, молчали. Ничего не говорили. Полосатые купальные костюмы с них давно содрали, переодели их в традиционные китайские одежды – мальчикам дали широкие бязевые серые штаны и черные, ниже колен, рубахи с вышитыми на спине тиграми, ей – черные штаны и желтую рубаху с черным драконом. Солдаты иногда выводили их на полустанках, в селеньях, и жители, завидев их, показывали пальцами, лопотали: пленные, пленные. Ника, щурясь, глядел людям в глаза. Он был Цесаревич от рожденья; он не переносил униженья. Но он понимал, что теперь надо молчать, так же, как молчали их конвоиры.
Они ехали путем, где не стреляли. Гул Войны откатился ближе к морю, а они направлялись на разбитом старом авто внутри страны, в царство суши. Иногда, правда, они переправлялись по мостам через неведомые реки – то узкие, то широкие, – но это было ночью, и она, как ни прилипала лицом к закопченному стеклу авто, не могла рассмотреть ни реки, ни берегов, смутно различая лишь освещенные факелами перила моста. Они катили в сердце Азии, и сухой ветер пустыни уже жег их лица сквозь приоткрытые боковые стекла машины. Когда и где закончится тюремный путь? Они не знали. Они положились на волю Божью. Однажды они остановились близ городской заставы. В мрачной, смрадной харчевне жирный хозяин, блестя глазками-иголками, поставил перед ними блюдо с жареными червями, и они, изголодавшись, ели – а что было делать? – ели, пока елось, и потом им дали запить непотребную еду сливовой водкой, настоенной на яде пустынной гадюки. Дурман проник в их усталые головы, им захотелось петь, танцевать. Она вылезла из-за стола, пошла вокруг стола, роняя стулья, отшвыривая их ногами, хлопая в ладоши над головой – это была ее цыганочка, ей казалось, она пляшет зажигательно, а на деле она смешно, нелепо качалась, пьяно подмигивала, грозила пальчиком, била себя по ляжкам, по щиколоткам, чуть не свалилась на замызганный пол. Жирный хозяин цыкал языком, хлопал в ладоши, топал ногой, подбивал плясать еще. Конвоиры прекратили веселье. Подхватили ее под мышки. Повели в авто. Ника и Георг, насупясь, шли следом, и руки их, во избежанье побега, были заломлены за спину и связаны крепкой пенькой. Девушку связывать было
