Сулажнки, неприбранные, с заспанными мордочками, открыв ей двери, истерически запричитали, побежали по дому врассыпную, вертели цифровые диски, пытаясь выйти на связь с войсками Властей, тащили шубы, халаты, чтоб ее укутать и согреть, растиранья, китайские мази со змеиным ядом, свинцовые примочки. Вы не сломали руку, госпожа?!.. Нет. Ничего я не сломала. Живей. Он уйдет.
Кто, госпожа?.. преступник?..
Мимо ее ног мелькнуло серое, пушистое. Кошка. Она вырвалась. Он не убил ее. Преступник ли он, если он любил ее?!
Когда она, закутанная в халаты и в любимую шиншилловую шубу, вошла, прихрамывая, в спальню, в спальне никого не было. На полу валялись осколки разбитой драгоценной вазы. Она наступила ногой на что-то мягкое, вскрикнула, отскочила. Под ее ногами, на узорном паркете, валялся, простреленный насквозь, коричнево-золотистый кошачий трупик. Ярко-желтые глаза замерзло уставились ввысь, в потолок. Башкиров убил кхмерскую кошку. Бедная Цинь.
Кошку – вместо нее. Что ж. Бог по-прежнему шутит с нею.
– Девочки, Цзян, Ли Гуань, – проговорила она с трудом, через силу, вытирая ладонями мгновенно вспотевшее холодное лицо. – Возьмите кошку и похороните ее в саду. Памятник у мастера я закажу сегодня утром. Скоро уже рассветет.
Ты не должна заказывать по нем панихиду.
Ты пойдешь в русскую церковь и закажешь по нем панихиду сегодня же!
Она ходила по комнате, сцепив руки, шурша по паркету шелковым длинным капотом, повторяя лишь одно, прицепившееся к ней в ночном бреду, слово: Цам, Цам, Цам. Что такое этот Цам? Китайские мудрецы, коих она уже могла читать по-китайски, в подлиннике, учили, что человек перевоплощается, входя в предсмертное состоянье бардо. Состоянье бардо человек может пережить во сне, да каждую ночь и переживает его, только об этом не знает. А со дна памяти крови, памяти времени всплывают загадочные слова, когда-то, века назад, родные. Кто были ее предки? Кто была она сама, рожденная в России? Знала ли она об этом? Она родилась в деревне – она это помнила; ее ноздри щекотал запах пирогов и хлебов, вынимаемых матерью из печи зимним утром, она помнила красные блики огня, ходившие по серым доскам пола, по бревнам мощного сруба. Почему у нее чуть раскосые глаза? Смуглая, в желтизну, кожа? Мать смутно, сбивчиво рассказывала, что у них в роду были цыгане... татары... и еще какой-то пришлый человек с Востока, из загадочной страны Иаббон, оттуда, где дорогие рубины и жемчуга просто рассыпаны везде лежат, а в море плавают морские звезды и морские ежи. Мама, кто такие морские ежи?.. – хохотала она, она знала лесных смешных ежей, они сворачивались в клубочек, им на ночь наливали перед крыльцом молоко в миску, – а морских ежей не знала. И что такое море, тоже не знала. А как звали того человека из страны Иаббон?.. это был мой дедушка?.. проезжий молодец это был, вот кто... ну, ты и пошла – ни в мать, ни в отца, ни в проезжего молодца... Она визжала и обхватывала колени матери ручонками. Как же мать называла ее самое, каким именем?.. ах, она забыла, забыла все... Алена... Олеся...
Цам, Цам, Цам. Может, это слово звенит оттуда, из бардо. Сколько раз ее убивали, сколько раз она умирала. Она окуналась в бардо много раз. И пуля ее не берет, и в воде она не потонула; и огонь ее не спалил. Где ее последнее бардо? В воздухе?.. Она будет лететь. Лететь, раскинув руки. Может быть, Цам – это птица, ведь на Востоке считается, что птица – родоначальник, что от Великой Царской Птицы все и произошло, что она была Царицей Поднебесной Империи. Империя. Она усмехнулась. Великая Империя, Император на троне. Он тоже приезжал к ней. Он домогался ее – торжественно и церемонно. Он подносил ей на фарфоровой тарелке золотой лимон, сработанный из чистого золота, ну совсем как настоящий, и она протянула руку, схватила лимон и, шутя, хотела запустить в него зубы сразу, как шаловливая девчонка, она любила фрукты, она любила сосать и кусать лимон и его кислую плотную цедру, – и чуть не обломала зубы об золото, и вынула слиток изо рта, и расхохоталась звонко, ее смех был слышен даже на крыше, повис золотыми ниточками на люстрах, на лепнине под потолком, как Новогоднее украшенье, как золотой дождь, – а Император, облаченный в желтый, с красными пионами, шелковый халат, чинно улыбался, слегка, для приличья, показывая зубы, кланяясь и раз, и другой, и третий, и золотой лимон лежал на блюде, и она, хохоча, трогала подделку пальцем, и Владыка важно говорил о том, какой это дорогой подарок, что это подарок ей, что три златокузнеца его ковали, а потом три ювелира ночами напролет отделывали его, чтобы шкурка, кожица была как настоящая, в дырочках, – а почему ж он так пахнет лимоном, великий Император, а?!.. Великий Император его нарошно натер лимонным соком, давленой цедрой... да уж, не рассказывайте мне сказки!.. Все для вашего веселья и радости, многочтимая госпожа Фудзивара... А сам глядит маслено, и ничего не прочесть, как всегда, в прорезанных восточным Богом узких глазах.
Ты пойдешь и закажешь панихиду сейчас же. Быстро побежишь. Ножками.
Этот человек пытал тебя! Он выкручивал тебе руки! Он опаивал тебя зельем! Он колол твои руки, жилы, кожу иглами с ядом внутри! Ты хочешь молить русского Бога о нем?!
Она остановилась у окна. Хлопнула в ладоши. Вбежала Цзян, по взмаху руки госпожи принесла сапожки, шубу, одела ее. Шофера?.. Не надо. Я пойду одна. Пешком.
Когда она вышла из парадных дверей, порыв ветра нанес мелкую снежную пыль, опалил ей лоб, щеки, ноздри. Цам, Цам. Что за словцо привязалось. Упрятав руки в муфту, она тихо пошла по заснеженной шан- хайской улице. Ей казалось, что повсюду в зимнем воздухе разлита, звучит музыка. Нежные колокольцы, тонкий печальный звон. По ком колокольцы звонили?.. По ушедшей душе?.. По ушедшей любви?.. По бессмертной жажде счастья, счастья во что бы то ни стало – ценою насилья, ценой смерти самой?.. Она шла и слушала неслышную музыку, и склоняла голову перед памятью, и усмехалась над своим страхом – шутка ли, чуть не убил ее, а сам взял и выстрелил себе в висок.
Башкиров, с расцарапанным вусмерть лицом, с прокушенной серой кошкой шеей, со зла, в отместку, убив подвернувшуюся под руку другую, золотистую кошечку, отерев кровь со щек, выпрыгнув в то же самое раскрытое окно спальни, в которое сиганула Лесико, спасаясь от наставленного револьвера, добрел до гостиницы, где снимал номер, открыл дверь без ключа, ногой, выбив ее с жутким грохотом, сел в кресло и выстрелил себе в голову. Его так и нашли – сидящего, откинувшись, в кресле, с головой, свернутой набок, как у гуся, которому перед жаркой грубо свернули шею.
...........................сквозь туман. Она видела смутно, расплывчато сквозь туман; перед глазами плыли круги и стрелы; дырчатая кружевная пелена, тюлевая завеса, висела перед лицом, нежно колыхалась, налезала на веки, на брови. Она пыталась отодрать липкую туманную завесу от кожи. Прозреть. Будто на дне морском, лежала она, видя свет сквозь толщу колышащейся синей воды. Зелень бликов, золотые пятна. Через светящуюся занавесь она различила очертанья скрестившей ноги в позе лотоса меднозеленой фигуры. Медный Будда сидел неподвижно, нежно улыбаясь, глядя на нее медными выпуклыми глазами под безволосыми надбровными дугами. Он ждал, когда она проснется.
Она попробовала пошевелить пальцами рук... ног... Получилось. Попыталась оторвать тяжелую голову от каменных плит Дацана.
– Где я... принц Гаутама... где я?.. я была на празднике Цам... я была птицей... меня хотел убить человек, который любил меня... зачем?.. ты не можешь ответить мне... ты же медный... хочешь, я почищу твою медь, счищу с нее старую зелень... натру тебя маслом... помажу тебе жиром нос, щеки...
Она застонала, перевернулась на живот, хотела оторвать тело от пола. Ее ребра ощутили холод камня. Она каталась по полу, не в силах оторваться от него, кусала губы в бессилье. Голова казалась гирей. Дикая боль раскалывала череп изнутри. Она повернула лицо к медному изваянию и увидела, как Будда наклоняет к ней медную голову с покрытыми празеленью медными кудрями и зеленой маленькой короной на макушке, поднимает медную руку, чтобы коснуться ее плеча.
– Нет!..
Она хотела откатиться прочь. Куда там. Силы были выпиты из тела, как молоко из кувшина. Будда положил медную ладонь на ее дрожащую спину, на торчащую пластину голой лопатки. Она поняла, что она нагая перед ним. Где ее шуба... ее теплая муфта?..
– Скажи мне... – язык ворочался у нее во рту, как медведь ворочается в зимней берлоге, – я успела... заказать панихиду... по тому страшному человеку?..
– Успела, счастливая, – услышала она тихий, нежный голос, напоминавший перезвон маленьких медных тибетских колокольчиков. – Его душа спасена. Ты сама не понимаешь, сколько ты душ спасла.
Она изловчилась и схватила медную, протянутую к ней руку.
– А я думала – скольких я погубила!..
