себя юной, она уверенно убеждала в том же и остальных. Хотя, если всмотреться, на лице достаточно явно читались признаки возраста.

Рядом с Розмари Гордон зашагал смелее. Подругу его люди замечали, да и сам он вдруг перестал быть невидимкой для женщин. Розмари всегда выглядела очень мило. Загадка, как ей удавалось изящно одеваться на свои четыре фунта в неделю. Гордону особенно нравилась входившая тогда в моду плоская широкополая шляпка, некое задорно-вольное подобие пасторских головных уборов. Трудно выразить, но дерзкое кокетство этой шляпки как-то весьма гармонично сочеталось с изгибом ее спины.

– Обожаю твою шляпку, – сказал он.

Розмари фыркнула, в уголках губ мелькнул отблеск улыбки.

– Приятно слышать, – ответила она, легонько прихлопнув твердый фетровый край над глазами.

Демонстративную обиду она с лица еще не стерла и старалась идти подчеркнуто самостоятельно. Наконец, когда они выбрались из скопища ларьков, она, остановившись, строго спросила:

– Что ты вообще хотел сказать этим письмом?

– Я?

– Да, вдруг получаю «ты разбила мне сердце».

– Так оно и есть.

– Разве? А следовало бы!

– Может, и следовало.

Ответ прозвучал полушутливо, однако заставил Розмари пристальнее посмотреть на него – на его бледное истощенное лицо, нестриженые волосы, обычный небрежно неопрятный вид. Она сразу смягчилась, хотя брови по-прежнему хмурила. Вздохнув (господи! ну какой несчастный, запущенный!), прильнула к нему, Гордон взял ее за плечи, и она крепко-крепко обняла его, полная нежности и щемящей досады.

– Гордон, ты самое презренное животное!

– Самое?

– Отчего не привести себя в порядок? Пугало огородное. Что за лохмотья на тебе?

– Соответствуют статусу. Знаешь ли, трудновато расфрантиться на два фунта в неделю.

– И обязательно напяливать какой-то пыльный мешок? И пуговица непременно должна болтаться на последней нитке?

Повертев в пальцах висевшую пиджачную пуговицу, она вдруг с чисто женским чутьем заглянула под вылинявший галстук.

– Так я и знала! На сорочке вообще нет пуговиц. Гордон, ты чудище!

– Меня, тебе известно, подобная чепуха не трогает. Дух мой парит над суетой пуговиц.

– Ну что ж ты не отдал свою сорочку, чтобы я, пошлая, их пришила? И, разумеется, опять небритый. Просто свинство! Можно, по крайней мере, бриться по утрам?

– Я не могу себе позволить ежедневное бритье, – с надменным вызовом заявил Гордон.

– А это еще что? Бритье, по-моему, стоит не слишком дорого.

– Дорого! Все на свете стоит дорого. Опрятность, благопристойность, бодрость, самоуважение – это деньги, деньги, деньги! Сколько нужно объяснять?

На вид довольно хрупкая, она вновь с неожиданной силой сжала его, глядя как мать на обозленного малыша.

– Идиотка! – покачала она головой.

– Почему?

– Потому что люблю тебя.

– Правда, любишь?

– Ну да, жутко, без памяти обожаю. По причине явного слабоумия, конечно.

– Тогда пошли, найдем уголок потемнее. Мне хочется поцеловать тебя.

– О, представляю! Целоваться с небритым парнем.

– А что? Острота ощущений.

– Острота, милый, притупилась после двух лет общения с тобой.

– Ладно, пойдем.

Они нашли почти неосвещенный проулок среди глухих стен. Все их любовные свидания проходили в местах подобного уединения, исключительно на свежем воздухе. Гордон развернул ее спиной к мокрым выщербленным кирпичам, и она, доверчиво подняв лицо, обняла его с детской нетерпеливой пылкостью. Однако прижатые друг к другу тела разделял некий оборонный щит. И поцелуй ее был лишь ответным, ребячески невинным. Очень редко удавалось пробудить в ней первые волны страсти; причем она, казалось, потом напрочь об этом забывала, так что каждый раз его натиск начинался словно заново. Что-то в ее красиво скроенном теле и стремилось к физической близости и всячески сопротивлялось. Боязнь расстаться со своим уютным юным миром, где нет секса.

Оторвавшись от ее губ, Гордон проговорил:

– Ты меня любишь?

– Да, мой дурачок. Зачем ты всегда спрашиваешь?

– Так приятно, когда ты это говоришь. Без твоих слов, я как-то теряю веру в твое чувство.

– Почему же?

– Ну, ты ведь можешь передумать. Я, надо признать, отнюдь не идеал для девушки. Тридцать вот-вот и совсем рухлядь.

– Хватит вздор городить! Будто тебе лет сто! Прекрасно знаешь, что мы ровесники.

– Но я-то весь зашмыганный, затрепанный…

Она потерлась щекой о его суточную щетину. Животы их соприкасались, он подумал, что вот уже два года безумно и бесплодно хочет ее. Ткнувшись губами в ее ухо, Гордон прошептал:

– Ты вообще отдаваться собираешься?

– Погоди. Погоди, не сейчас.

– У тебя вечно «погоди», второй год слушаю и жду.

– Ты прав. Что я могу поделать?

Он снял ее смешную шляпку и зарылся лицом в густые черные волосы. Мучительно было так чувствовать тело любимой женщины и не иметь. Приподняв ее маленький упрямый подбородок, он попытался в сумраке разглядеть выражение глаз.

– Скажи, что будешь со мной, Розмари, ну обещай!

– Я тебе повторяю, мне необходимо время.

– Но не до бесконечности! Скажи, что скоро, что как только возникнет возможность?

– Не могу и не буду обещать.

– Розмари, умоляю, скажи «да»! Да?

– Нет.

Держа в ладонях ее невидимое лицо, он прочел:

– О чем это? Переведи.

Он перевел:

– Гордон, я не могу, честное слово.

– Дорогая моя, «да» ведь произнести гораздо легче, чем «нет».

– Для тебя легче, ты мужчина, а для женщины по-другому.

– Скажи «да», Розмари, ну, повтори за мной – «да»! Да!

– Ох, бедный Гордон! Твой попугай совсем тупица.

– Черт! Не шути на эту тему.

Аргументы иссякли. Вернувшись на людную улицу, они медленно пошли вдоль витрин. Проворное изящество и весь ее независимый вид в сочетании с постоянной шутливостью создавали благоприятнейшее впечатление о развитии, воспитании Розмари. Розмари, дочери провинциального стряпчего, младшей из четырнадцати детей редкого теперь в средних классах огромного бодро-голодного семейства. Сестры ее