Ливийскую пустыню! Ты бы не скучала там одна… Но подожди — и я приду к тебе, милая сестра! — плакала Нитокрис, припадая к груди умершей.

Лаодика плакала тихо, молча: столько смертей проносилось в ее памяти, столько дорогих теней. Ее милые братья — Гектор, Полидор, Ликаон — все убиты ужасным Ахиллом… А где другие?… Где тот, дорогие черты которого она носит в своем осиротевшем сердце?

Наконец, все простились с умершей, и жрецы, подняв носилки, унесли мертвую царевну в очистительную палату, куда, кроме них, никто не смел вступать и откуда через семьдесят дней должна выйти прекрасная Нофрура в виде нетленной мумии, для погребения ее в семейном склепе фараона Рамзеса Третьего.

Фараон и все провожавшие умершую двинулись обратно. Теперь не слышно было ни музыки, ни потрясающих воздух ударов копий о щиты. Казалось, Фивы потеряли нечто большее, чем любимую дочь Рамзеса: так все казалось мертво кругом.

Приближаясь вместе со всеми ко дворцу, Лаодика нечаянно взглянула на стоявшую около первых пилонов толпу и вздрогнула: среди других знатных египтян, почтительно ожидавших прохода во дворец фараона и его семейства, она узнала своего господина, Абану. Ей стало страшно. Неужели он потребует ее к себе? А Пентаур? Неужели он отдаст ее?

Боясь встретиться с его взглядом, Лаодика быстро опустала глаза. Но ей оставалось неизвестным — видел ли ее Абана. Может быть, и нет. По крайней мере, когда она его нечаянно заметила, он смотрел не на нее, а на самого фараона.

С чувством тревоги Лаодика вместе со всей семьей Рамзеса вступила во дворец, где, ей казалось, она менее была подвержена опасности снова попасть в рабство к ненавистному сыну Аамеса.

С этого момента начались во дворце фараона «дни плача». Это был обрядовый плач: каждый день слышны были причитания женщин, с плачем восхвалявших красоту умершей царевны, ее доброту, ее набожность; в загробном мире ей обещалось блаженство, счастье, вечная жизнь.

В то же время, по повелению Рамзеса, придворные скульпторы, или, как они назывались, «скульпторы с жизни», т. е. живой натуры, изготовляли богатый саркофаг для мумии Нофруры, украшенный резными изображениями самой царевны и выдающихся эпизодов ее жизни: поход на колеснице в Ливию, битва ее с презренными либу, где Нофрура изображалась в военных доспехах, на боевой колеснице, рядом с колесницей отца, поражающая своим копьем неприятелей, и т. д.

Наконец прошли эти томительные семьдесят «дней плача»: все готово к погребению — и мумия, и саркофаг.

Снова собрались несметные толпы перед храмом Озириса, от которого в две линии растянуты были войска вплоть до самого озера Харона, или озера мертвых, через которое должна была переправиться мумия царевны в жилище вечного упокоения. Озеро Харона, или Ахерон, отделяло Фивы от «города мертвых», от великого фивского кладбища, находившегося у подошвы Ливийского хребта.

Рамзес вместе со своим семейством и высшие сановники страны у преддверия храма ожидали выноса мумии. Наконец распахнулась таинственная завеса храма, и жрецы, под заунывное пение хора, показались с носилками, на которых покоилась мумия Нофруры, обвитая драгоценными тканями. Золотая цепь со священным жуком украшала ее грудь.

При виде мумии воздух снова огласился рыданиями.

Шествие двинулось к озеру мертвых. Рамзес и теперь шел в траурном одеянии с распущенными волосами. За ним следовала его семья, высшие сановники и почти все население Фив.

Скоро блеснули воды Ахерона. Процессия остановилась. На берегу этого священного озера должен был происходить суд над умершей.

Носилки поставили на земле так, чтобы лицо мумии обращено было к озеру и к грозным изображениям судей подземного царства, которые возвышались на берегу Ахерона в виде огромных гранитных статуй. Далее, на воде, у самого берега виднелась лодка Харона.

Статуи изображали собой Истину и Правосудие. За ними утверждены были весы, на одной чашке которых изображены были добрые дела умершей в виде символа богини Правосудия, на другой — злые дела, в виде глиняного сосуда.

— А кто это около весов? — спросила Лаодика стоявшую около нее Нитокрис.

— Это божества — то, что с головой ястреба, — это Горус, а с головой шакала — это Анубис, — отвечала Нитокрис, утирая покрасневшие от слез глаза.

— А что они делают, милая Нитокрис?

— Они смотрят на стрелку весов, какая чашка перевесит — с добрыми делами или со злыми… Ах! Бедная сестра никому не делала зла! — еще сильнее расплакалась Нитокрис.

Действительно, едва верховный жрец Аммон-Мерибаст поднял к изображению Правосудия руки, как чашка весов с добрыми делами моментально опустилась.

В толпе пронесся радостный шепот: «Боги принимают ее! Озирис к ней милостив!»

Торжественный хор жрецов огласил воздух.

Скоро лодка Харона приняла мумию вместе с носильщиками-жрецами и отплыла к тому берегу озера мертвых.

Едва лодка с мумией царевны отчалила от берега, как верховный жрец, приблизившись к изображению Озириса, произнес краткую молитву: он благодарил этого всемогущего владыку подземного мира за правый и милостивый суд над умершей. Потом Аммон-Мерибаст, а с ним вместе Рамзес и вся его семья вошли в другую, более поместительную лодку, и отплыли вслед за лодкой с мумией Нофруры. Вместе с ними отплыла и Лаодика, которая принята была в семье Рамзеса как родная, потому что, несмотря на свою скорбь об умершей дочери, фараон заметил Лаодику, красота которой и печальная судьба тронули сердце повелителя Египта.

На том берегу Ахерона мумия Нофруры при мрачном пении жрецов была внесена в фамильный склеп Рамзеса и после трогательного прощания с родными положена была в богатый саркофаг и накрыта гранитной крышкой с высеченным на ней изображением усопшей.

Весь этот погребальный обряд произвел на Лаодику глубокое впечатление. Она вспомнила, как погребали ее брата Гектора, убитого Ахиллесом. O! Какое это было страшное погребение, какая страшная ночь, предшествовавшая последнему моменту! Всю ночь троянцы сооружали громадный костер из соснового леса, который рубили в соседних горах и свозили к Трое. Наутро костер был готов и на него возложили бездыханное тело ее брата. Как ярко вспыхнуло ужасное пламя, пожирая зеленые иглы сосен и дорогое тело Гектора! И скоро от милого тела остался только серый пепел с обгорелыми и перетлевшими костями, которые и собраны были в урну.

Где теперь эта урна с дорогим прахом? От нее, как и от всей Трои, не осталось, вероятно, и следа.

А здесь не то. Тело Нофруры осталось нетронутым и его не коснулось ужасное пламя.

Так думала Лаодика, возвращаясь с похорон дочери фараона. А между тем молодые мечты ее забегали вперед. Слова и обещания Пентаура глубоко запали в ее сердце, жаждущее того, что обещал сын фараона. Неужели для нее возможно возвращение на родину? Он ведь говорил так уверенно. Да отчего не исполниться этому? Она не могла не видеть, как велико могущество фараонов. Что значила маленькая Троя перед громадным, многолюдным Египтом! Она видела, сколько войск возвратилось из похода вместе с Рамзесом. Одни Фивы обширнее всего царства троянского. А Мемфис, а Цоан-Танис! А все эти города на берегах Нила! Если ее милая Троя и разрушена, уничтожена пламенем, то все же она желала бы взглянуть хоть на ее развалины, на священный пепел священного Илиона, на его небо, на море, омывавшее ее родную землю. А может быть, она и найдет там кого-либо из своих, кого пощадила смерть или стрела и меч данаев.

А земля италов? А милый образ того, кто ей дороже всего на свете?

Но когда же Пентаур исполнит свое обещание? Когда объявлен будет поход?

Вдруг она вздрогнула и невольно ухватилась за руку Нитокрис, с которой шла рядом.

— Что с тобой, милая Лаодика? — спросила юная дочь Рамзеса.

— Я так испугалась, милая Снат, — отвечала Лаодика, сжимая руку Нитокрис.

— Чего, милая?

— Его — моего господина.