дневниковых записях Георгий Васильевич высказывается куда более резко и определенно, чем в нашей газете...

Так рассуждать, как рассуждают наши осторожные патриоты, то и 'Новый Завет' никогда бы не был опубликован. Ведь Иоанн, Лука, Матфей и Марк, с точки зрения осторожных граждан Римской империи, тоже поступили неблагоразумно, тоже 'подставили' Иисуса Христа. Тоже 'навредили' его авторитету... Вот и нам всем прежде чем начать осторожничать, надо вспомнить 'Новый Завет' и идти тем же путем предельной истины. Все то, что говорят и записывают наши русские национальные гении, мыслители и пророки, надо доносить до сердец простых русских людей. Негоже нам самим быть цензорами у наших сокровенных людей.

Пройдя увлечение 'левым искусством' еще в молодости, Георгий Свиридов в свои зрелые годы убежден, что 'основа всему - начала нравственные', как цитирует он слова Достоевского. Без духовной ценности, без прорывов к вечным истинам искусство, по его мнению, лишено на гибель. 'Путь 'левизны', путь разрушения исчерпан Русской музыкой до конца, как он исчерпан Русской культурой'. Пройдя все наши нигилистические и богоборческие выверты, мы сейчас должны прежде всего вернуть утраченную нравственную основу. Он откровенно объясняет различие между современным западным и нашим отечественным искусством: 'Пока еще нам трудно понять друг друга. Россия, если ей еще суждено существовать, изжила 'левизну', которая ей обошлась очень и очень дорого. У французов есть еще и Шартрский собор, и церковь Троицы, и Мадлен, и святой Августин. У них еще все впереди! Вот когда на месте Нотр Дам де Пари будет зловонная яма с подогретой жижей для небрезгливых купальщиков и купальщиц, тогда мы будем разговаривать, понимая друг друга'.

Конечно же, это записи умудренного собственным жизненным опытом человека, и искать противоречие в том, почему автор знаменитой 'Патетической оратории' на слова Маяковского вдруг так резко отзывается о поэте, почему ученик Шостаковича дает отрицательную оценку многим произведениям своего учителя - значит сознательно ничего не принимать в прочитанных вечных мыслях. Свиридов сам много лет разбирался в себе самом, в своем жизненном пути, в истории ХХ века, в своем отношении к революции. Как ему было принять правду белого движения, к примеру, если белогвардейцы расстреляли его отца? Эта противоречивость заложена в жизни каждого русского, рожденного ХХ веком. Тут и лагеря и победы, и травля творцов, и их высочайшие взлеты. Как пишет сам композитор: 'В 'Патетической оратории' я хотел выразить сокровенное тех людей, кто воспринял Революцию как истинное обновление мира. Маяковский был одним из таких людей, но я не имел в виду именно его, и герой моего сочинения Поэт - личность собирательная, идеальная...' Редко кто из русских художников сохранил ту или иную цельность восприятия мира в ХХ веке. Даже столь любимый Свиридовым поэт Сергей Есенин то, задрав штаны, бежал за комсомолом, то гордился тем, что не расстреливал несчастных по темницам, то приходил к богоборчеству, то начинал тосковать по вере отцов и дедов. Как считает сам композитор: 'Русская душа всегда хотела верить в лучшее в человеке (в его помыслах и чувствах). Отсюда - восторг Блока, Есенина, Белого от революции (без желания стать 'революционным поэтом' и получить от этого привилегии). Тысячи раз ошибаясь, заблуждаясь, разочаровываясь - она не устает, не перестает верить до сего дня. Несмотря ни на что! Отними у нее эту веру Русского человека нет. Будет другой человек - и не какой-то 'особенный', а 'средне- европеец', но уже совсем раб, совершенно ничтожный, хуже и гаже, чем любой захолустный обыватель Европы. (Как это верно сегодня, русский без идеалов, без веры во что-то высокое и великое, но и без уважения закона, увы, на наших глазах становится хуже всякого прибалта, которого хоть сдерживает страх перед полицейским - В.Б.)... Тысячелетие складывалась эта душа, и сразу истребить ее оказалось трудно. Но дело истребления идет мощными шагами теперь...' Вот эта сверхзадача - вернуть русскому человеку веру, а с верой вернуть и самого русского человека - определяет все дневниковые записи Георгия Свиридова. Всю категоричность его оценок. Не понимающие сверхзадачу книги могут легко тусовать то одни оценки событий композитором, то другие, превращая его по своему усмотрению то в белого, то в красного, то в либерала, то в националиста, а он искал во всем неистребимую русскую душу. И, скажем, его отношение к Маяковскому - это отношение и к разному Маяковскому, тоже по-русски сложному. Есть для Свиридова 'Маяковский - поэт Государства, и это роднит его с Державиным. Он - поэт праздника, патетического, торжественного состояния...' А есть для него же Маяковский - разрушитель и осквернитель. Поэт с манией величия. 'Сколько злобы к людям в его произведениях. Он истекал ею... Сгнивший смолоду, он смердел чем дальше, тем больше, злобе его не было пределов... Его честолюбие, опухшее, как налимья печенка, от ударов прутьями (так делают, говорят, повара) и сознательно подогреваемое теми людьми, которым он служил, задавило в нем все остальные чувства...' То есть, признавая Маяковского как поэта Революции и поэта Государства, Свиридов начисто отрицает Маяковского как злобного честолюбца. Но это на самом деле разные состояния одного и того же поэта. Свиридов прав и в первом, и в другом случае. Так же дифференцированно он подходит к Шостаковичу, Прокофьеву, Пастернаку, Хренникову. В его противоположных оценках своих современников нет зыбкой переменчивости, есть осуждение одной линии поведения и принятие другой, близкой ему.

Конечно, пройдя с народом сложнейший путь, Свиридову хочется докопаться до главного, и для него в конце ХХ века все эти эстетические бирюльки молодых - скорее, признак их творческой капитуляции перед истиной. Крайне интересна и справедлива еще одна оценка им революции 1917 года как назревшего бунта честолюбивцев: 'Колоссальный взрыв человеческого честолюбия. Огромное количество честолюбцев во всех, без исключения, областях жизни - в том числе и в искусстве. Слава - есть главная награда для художника. За нее он продал душу черту. Смирение - не идеал для человека нашего века, впрочем, уже ХIХ век для Европы был таким после Наполеона, Робеспьера, Марата. Но Россия весь прошлый век копила эту взрывную силу, а действовать начала (почти всенародно) уже в нынешнем столетии'. Вместо смирения - честолюбие, вместо народной стихии удовлетворение индивидуальной души, так мы и шли к потере своего национального менталитета. Чего категорически не желал для своего народа великий композитор. К теме Революции, как величайшей теме ХХ столетия Свиридов возвращается на протяжении всей книги, отмечая и величайшие минусы ее для народа и такие же плюсы.

'Революция, как и все великое, допускает множество толкований. Одни видят в ней добро и начало новой жизни, другие - зло, гибель, мрак и смерть... Революция, как великое событие, даже имеющее всемирное значение, все же меньше, чем собственно - Россия. Революция - только факт, хотя и великий, в ее судьбе... Я могу сравнить его с Крещением Руси, принятием Христианской веры. Революция же - выражение атеизма. Правда, Блок в конце своей поэмы дает Христа, идущего впереди, но революционеры его не видят и даже не подозревают о нем. Увидят ли его будущие люди и примут ли?..' Блок, как гений, прозрел то, что было недоступно зрению обывателей. Революция спасла Россию от нового крестового похода Запада на целое столетие. По сути, не желая того, спасла и христианскую душу русского народа от напасти золотого тельца. Свиридов своими замечаниями по всем важнейшим вопросам настойчиво будит русскую мысль, заставляя ее реагировать на часто неожиданные мысли русского гения.

'Свиридов - очень русский композитор' - признал в 1965 году Дмитрий Шостакович. Но и это признание учителя было довольно сомнительно в глазах передовой общественности, отрицающей все национальное. Георгий Свиридов и в своем творчестве, и в своих вечных мыслях широк, как широк бывает русский человек. Он может простить и любую игру с формой, и заблуждения творца, если видит в нем поиски истины, а если нет ничего, кроме честолюбивой пустоты, поверхностного скольжения по жизни, тут он в оценках становится беспощаден. К примеру, к тому же Андрею Вознесенскому: 'Прочитал стихи поэта Вознесенского... Двигательный мотив поэзии один - непомерное, гипертрофированное честолюбие. Непонятно откуда в людях берется такое чувство собственного превосходства над всеми окружающими. Его собеседники только великие (из прошлого) или по крайней мере знаменитые (прославившиеся) из современников... Слюнявая, грязная поэзия, грязная не от страстей (что еще можно объяснить, извинить, понять), а умозрительно, сознательно грязная. Мысли - бедные, жалкие, тривиальные, при всем обязательном желании быть оригинальным. Почему-то противен навеки стал Пастернак, тоже грязноватый и умильный. Претензия говорить от 'высшего' общества. Малокультурность, нахватанность, поверхностность... Пустозвон, пономарь, болтливый глупый пустой парень. Бездушный, рассудочный, развращенный...' Обратите внимание на противопоставление поэзии пусть и грязной, но от подлинных страстей, что можно извинить и понять, и поэзии рассудочно грязной. Точное и убийственное для Вознесенского противопоставление. И здесь, уверен, нет какой-то групповой, клановой, идеологической неприязни к Вознесенскому, его именно так воспринимают давно уже все люди, обладающие вкусом, представители самых разных направлений культуры. Хочу как-