подтаивающей льдине и продолжают талдычить о крепости устоев. Где они, эти крепости и эти устои, которые выписаны на их, то есть на наших потрепанных флагах? Сохранилось ли в них хоть что-нибудь, что способно пригодиться? Ничего не стало. Все превратилось в развалины, к которым и туристов не подводят, настолько они никому не интересны. И на стенания этих чудаков, ищущих вчерашний день, никто не обращает внимания. Они умолкнут сами, как только искрошится под свежим солнцем их убывающая опора, и последние, самые отчаянные слова превратятся в равнодушный плеск беспрерывно катящихся волн. Пожалуй, и мы готовы согласиться, что так оно и будет. Победители не мы. Честь, совесть, все эти 'не убий', 'не укради', 'не прелюбодействуй', любовь в образе сладко поющей волшебной птицы, не разрушающей своего гнезда, а также и более нижние венцы фундамента: традиции и обычаи, язык и легенды, и совсем нижние: покойники и история все это заметно перестает быть основанием жизни. Основание перестает быть основанием. И чем оно заменится? Победителей этот вопрос не интересует. 'Чем-нибудь да заменится. На то и завтрашний день'. У них не вызывает сомнений, что та же неизбежность, которая перелистывает дни, воздвигнет и для этих новых дней и какую-нибудь укрепляющую метафизику из новых материалов взамен тому, что сегодня зовется традицией. И некого призвать додумать, что человеческая опорность никем более, как самим же человеком, не выстроится и ни на чем более, кроме как на заповедных началах, выстроиться не может. Некого призвать, потому что опора-то не существует, а есть только одна революционная непримиримость...
Последние пятнадцать лет в России подтвердили, что образованщина, к тому же еще бескорневая, декоративная, по-прежнему еще нисколько не выше дикости. Так чего же хотим мы, на что рассчитываем - мы, кому не быть победителями? Все чаще накрывает нашу льдину, оторванную от надежного берега, волной, все больше крошится наше утлое суденышко и сосульчатыми обломками истаивает в бездонной глубине. С проходящих мимо блистающих довольством и весельем океанских лайнеров кричат нам, чтобы мы поднимались на борт и становились такими же, как они. Мы не соглашаемся. Солнце слепит до головокружения, до миражей, и тогда представляется нам, что наша льдина - это новый ковчег, в котором собрано в этот раз для спасения уже не тварное, а засеянное Творцом незримыми плодами и что должна же быть где-то гора Арарат, выступающая над подобным разливом. И мы все высматриваем ее и высматриваем в низких горизонтах. Где-то этот берег должен быть, иначе чего ради нам поручены столь бесценные сокровища?'
Валентин Распутин,
из выступления на вручении
Солженицынской премии
'СЛЫШУ ГУЛ ПОДЗЕМНОЙ РУСИ...'
Беседа накануне юбилея
Владимир Бондаренко. Валентин, ощущаешь ли ты груз своих лет? Ощущаешь ли ты культурный объем всего, сделанного тобой? Ощущаешь ли свою самодостаточность? Все ли в главном осуществилось? Или многое по разным причинам сделать не удалось?
Валентин Распутин. Я не знаю писателя, который бы сказал, что он прожил так, как нужно прожить. И сделал все, что нужно было сделать. Наверно, у меня одно десятилетие и было - до конца семидесятых годов хорошее, плотное десятилетие. Написаны четыре повести за это время. Много рассказов... А затем следующее десятилетие - пожалуй, даже больше, чем десятилетие, - ушло, как говорят, на общественную работу. Тут никакого удовлетворения, разумеется, быть не может. Казалось бы - надо все... Надо было бороться против поворота северных рек. Надо было бороться за Байкал. Надо было бороться за культуру. А за культуру надо было бороться не только сейчас, и в прежние времена тоже.
И вот это: 'надо! надо!' - и склонило не только меня, но меня в особенности, потому что я не умею делать одновременно несколько дел, склонило к тому, чтобы я надолго ушел из литературы. Хотя все это относительно, разумеется. Я писал публицистику, писал очерки. Книга о Сибири - это художественные очерки. То есть совсем из литературы я не ушел, но ушел от художественной прозы. От той русской литературы, которая является продолжательницей классической нашей литературы. Тут все-таки отрыв какой-то временной был. Но вот сейчас - к счастью, я думаю, происходит возвращение, надо было это сделать раньше. Мы, Володя, вместе можем говорить об этом. Скажем сейчас, если говорить о критике, есть у нас литературная критика или нет? Критика есть. Мне недавно задавали этот вопрос: кто остался в литературной критике? Назвать можно совсем немногих. В том числе и тебя. Слава Богу, ты работаешь в критике. Но у нас нет сейчас такой фундаментальной критики, которая была прежде. Ты, наверно, мог бы писать такую фундаментальную критику, но время опять-таки не позволяет. Не позволяет время, потому что это требует всего тебя. Не день в неделю, не отрывок времени, а все месяцы и годы - только тогда можно сделать большую фундаментальную работу. То же самое было и у меня. Когда можно было действительно отрешиться от всего, но я считал нужным заниматься жизненными проблемами. Я теперь не знаю, надо ли было уходить от литературы или не надо. Принесли ли мои общественные усилия какой-то результат или нет? Потому что лучше жить не становится. Наоборот, все становится труднее и труднее. А если бы со злом не бороться - может, было бы еще хуже?
В. Б. Да, очевидно, чтобы полноценно заниматься литературой, надо только ей и жить. И возникает у многих вопрос: а нужна ли публицистика литературе?
Что заставляет писателя отбрасывать замысел романа и обращаться напрямую к народу: 'Не могу молчать!', 'Дневник писателя', 'Остров Сахалин', 'Лад'?
Это что - чисто русская черта? Великие писатели сжигают свои романы, отказываются от литературы, обращаются к агиткам или к проповедям. Им мало чисто художественного влияния на общество, они жизненными поступками стараются переломить ход событий.
В. Р. Для русской литературы как раз характерна высокая публицистика. Без нее русская литература никогда не существовала. И не обойдется до тех пор, пока будет оставаться русской. 'Слово о полку Игореве' - это тоже публицистика. 'Слово о погибели русской земли' - тоже публицистика. Были времена, когда только из публицистики и состояла русская литература. Ни один из наших классиков не миновал публицистики. Недостаточно было им одних художественных произведений. Льву Толстому недостаточно было 'Войны и мира'. А как представить Федора Достоевского без 'Дневника писателя'? Именно в своем 'Дневнике...' он - русский человек во всем объеме. Да, он русский: и в 'Братьях Карамазовых', и в 'Идиоте', - но все-таки чисто художественная работа подразумевает некий отрыв, мы сами себя устанавливаем на какое-то возвышение над всеми, когда берем героев и переселяем их в выдуманный мир. Происходит некий отрыв от земли. В публицистике писатель равен себе и своим идеям, своему народу. В публицистике писатель говорит о том, что происходит на его земле, с его народом. Это возникает из необходимости иметь немедленный результат наших усилий. К сожалению, такого немедленного результата не получается, но и без этих усилий нельзя, наверное.
В. Б. Вспоминается нашумевший орловский пленум писателей, когда разгорелся спор - крайне назревший - на тему 'Писатель и политика'. Может ли русский писатель быть вне политики? Или аполитичность - это тоже политика определенных слоев? Этот спор, очевидно, происходит в душе каждого писателя. Ничего хорошего в грязной политике для писателя не найти. Но и уход от политики губителен для любого таланта. Может быть, и не надо бы писателю Валентину Распутину откликаться на разные политические события, а писать новые рассказы, которые окажут гораздо большее воздействие на читателя?!
В. Р. Что касается писателя Распутина, то, может быть, действительно было бы больше пользы, если бы я не занимался политикой. Я для себя как рассуждаю: если бы нашлась достойная замена, нашлись бы люди, которые бы делали то, что я пытался сделать, спасая северные реки или Байкал, я бы с удовольствием устранился. И ушел бы в чистую прозу. Может быть, толку, наверное, даже было бы больше. Сейчас я написал серию рассказов, в том числе известный тебе рассказ 'В ту же землю', готовится еще один большой довольно рассказ, пишется новая повесть. Наверное, толку от моих рассказов побольше. Если бы у нас еще сейчас рассказы читали... У нас сейчас мало читают. Но эту общественную работу: ни твою работу, ни мою работу - никто бы за нас не сделал. Мы этот воз везем: худо ли, хорошо ли, - а если везем, то, может быть, не так уж и худо. Другой бы, наверное, нашу работу не сделал. В той же мере необходимости и страстности, которая, скажем, получается у тебя. Никого из нас заменить нельзя. Это же ложь, что незаменимых людей нет. Все в чем-то незаменимы. Просто надо писателю чувствовать меру, чтобы не растворяться полностью в общественной жизни. С другой стороны, есть у меня хорошие товарищи, тоже писатели, которые полностью ушли от политики, сидят и потихоньку пишут. Сейчас ни у кого нет уверенности, что книгу издадут, что слово дойдет до читателя...
Для меня очень важно, когда прошел разгон всей России на две части, и обе части покатились в пропасть, важно было, чтобы авторитетные люди заявляли, с кем они, где их Россия. Суть наших
