них?

Внезапно Элиз поняла, что именно не дает ей покоя. Если она сейчас уйдет вместе с другими пленницами, это будет предательством по отношению к Рено.

Сердце ее сжалось от боли. Как же она может оставить его? Как может…

Среди женщин послышались возбужденные возгласы. Они все уставились куда-то. Элиз круто повернулась, чтобы узнать причину их беспокойства. К ним шагала индианка; она была уже так близко, что, должно быть, услышала их слова. На ее широком лице отражалась издевка, а в глазах светилось торжество. Это была Рыжая Олениха, мать Лесного Медведя.

— Что, французские рабы, вы хотите нас оставить? Вы нам тоже не нужны. Меня послали сказать тебе, женщина Татуированного Змея, что ты опять должна пойти к французским солдатам. Ты должна взять с собой эти жалкие создания, которые только по недоразумению называются женщинами, и их хнычущих отпрысков. Ты должна сказать лейтенанту короля, что сегодня начезы не будут иметь с ними больше никаких дел. Утром мы пришлем французам трубку мира, и таким образом дело будет улажено.

— Вас послали? Почему вас? Почему же Рено сам не пришел сказать мне об этом?

— Он не хотел причинять себе лишнюю боль. Еще он велел передать, что ты не должна возвращаться после того, как отведешь женщин.

— Не… Но я не понимаю!

— Не понимаешь? Это его воля.

Француженки вокруг Элиз смеялись, плакали, кричали от радости. К ней тянулись руки, ее обнимали, гладили, тянули к воротам. Она была не в состоянии думать, едва могла дышать под навалившейся на нее тяжестью. Рено отсылает ее! Неужели он действительно хочет этого? Может быть, она ему надоела и он просто не решался сказать ей об этом? А может быть, он получил какое-нибудь известие и понял, что оставаться в поселке стало для нее опасно?

Элиз изо всех сил попыталась сосредоточиться. Она проверила, все ли женщины здесь, и оказалось, что даже больных привели подруги. Среди них была и мадам Дусе, она выглядела испуганной и все время спрашивала, куда их ведут.

Наконец Элен крикнула:

— Пойдемте скорей, пока они не передумали!

С растерянным взглядом, но с высоко поднятой головой Элиз направилась к воротам. Колени у нее дрожали, руки непроизвольно сжались в кулаки, казалось, что ворота где-то очень далеко. Позади нее на некотором расстоянии двигались женщины, они говорили между собой приглушенными голосами. Чем ближе они подходили к воротам, тем тише становились их голоса.

Увидев приближающихся женщин, часовые взяли ружья на изготовку. Один из них, нахмурясь, сказал что-то младшему воину, и тот зашагал к центру деревни, где заседал совет. Элиз помедлила. Может быть, часовых не предупредили об их уходе? Почему они загородили дорогу? «Наверное, это все нарочно разыграли, чтобы поиздеваться над ожидающими французами и чокто, — решила она и пошла дальше. — В последний момент часовые отступят и пропустят нас».

Расстояние до ворот уменьшалось. Двадцать футов, пятнадцать… Часовые стали поднимать ружья, их лица были неподвижны, бесстрастны. Двое из них прицелились ей в грудь. Внезапно Элиз пришла в голову страшная мысль. А что, если Рыжая Олениха солгала и теперь наступил час ее победы? Но неужели ее ненависть была так сильна, что она не пощадила дюжины женщин, чтобы разделаться с Элиз?

Справа от себя она увидела какое-то движение — к ним стремительно приближался Рено. Он остановился, увидев ее; его лицо было похоже на маску смерти. Наконец Элиз поняла то, что ей надо было понять с самого начала, если бы только у нее было для этого время. Он не посылал никакого сообщения, не приказывал отпустить пленных, никогда не хотел, чтобы она покинула его и не вернулась. Все, что ей сказали, было ложью. Но она также поняла и другое: Рено, наверное, думает, что она уходит от него по своей воле для того, чтобы присоединиться к соотечественникам. Она поняла это по его движениям, по тому, как сжалась его рука, по тому, как кровь отлила от его лица.

А женщины приблизились к ней вплотную, заставляя идти вперед, навстречу заряженным мушкетам. Сейчас ей было уже все равно. Она чувствовала, что сердце вот-вот разорвется у нее в груди, от слез перехватило дыхание. Рено думает, что она предала их любовь! Он, наверное, считает, что она все время притворялась, чтобы отвести ему глаза, а на самом деле вовсе не любит его. Он не может знать, как горела она вся от его прикосновений, как желала его поцелуев, — ведь она никогда ему об этом не говорила. И теперь уже никогда не расскажет…

— Пропустите их!

Воины опустили мушкеты и отступили. Элиз и пленные женщины вышли цепочкой из форта начезов, освещенные желтым светом заходящего солнца. Глазами, полными слез, Элиз смотрела на закат, но не видела его великолепия.

Армия приветствовала французских женщин и детей громкими криками, объятиями и даже слезами. Многие из добровольцев были их родственниками; пришлось вновь рассказывать ужасные истории о резне, о том, как и где погибли мужчины. Солдаты старались не смотреть на остриженные головы женщин — это был самый заметный символ рабства у тех, кого они называли дикарями. Детей ласкали и обнимали, угощали леденцами, разрешали играть с трубками и незаряженными мушкетами.

Слезы навернулись на глаза Элиз, и она отвернулась, когда увидела, как встретились Сан-Амант и Элен. Несколько мгновений они молча стояли друг перед другом, а затем крепко обнялись. В этот момент она увидела, что к ней приближается лейтенант Любуа. Он сказал, что уже знает, как она вывела женщин на свободу, что она героиня, и уж он постарается, чтобы ее слава дошла до Нового Орлеана. Любуа превозносил ее храбрость, восхищался тем, как она держалась в трудных условиях. Он уверял, что теперь ей нечего бояться: те, кто ее угнетал, не останутся безнаказанными.

— Что вы имеете в виду? — спросила Элиз, хмурясь. — Условия договора требуют, чтобы французы оставили начезов в покое, после того как они освободят женщин и детей.

Любуа небрежно махнул рукой:

— Этот договор — такой пустяк! Мы не собираемся придерживаться обещаний, вырванных у нас угрозами. Да мы что угодно обещали бы, лишь бы не дать этим дикарям сжечь французских пленных!

— Но вы дали слово, это вопрос чести!

— Какое понятие о чести имеют начезы, напавшие на форт Розали и перерезавшие его население, как свиней? Кроме того, губернатор Перье отдал специальный приказ, предписывающий нам показать этим дикарям, что значит гнев короля Франции. Они должны быть наказаны сурово, чтобы не посмели никогда вновь совершить такое зверство.

— Вы не сделаете этого! Это несправедливо! — Элиз было безразлично, что на нее начали оборачиваться. Командующий экспедицией коснулся ее плеча:

— Вы переволновались, в этом нет ничего удивительного. Не думайте о вещах, которые недоступны вашему пониманию, мадам Лаффонт. Оставьте это военным, это их дело.

Он поклонился и ушел. Глядя ему вслед, Элиз думала, что совет старейшин совершенно справедливо проявлял такое недоверие. Она бы не поверила в это, если бы не услышала сама, что французы не имеют ни малейшего намерения соблюдать условия перемирия. Не было никакого сомнения, что они нападут вновь, — весь вопрос был в том, когда это случится. Немного утешало только то, что Рено это не застанет врасплох.

Как бы то ни было, французы и их индейские союзники отступили к реке — туда, где стоял на якоре их корабль, перевозивший продовольствие и боеприпасы. На высоком берегу, недалеко от того места, где раньше находился форт Розали, были построены временные жилища из молодых деревьев и тростника. Часть из них предоставили женщинам и детям, которым были выданы одеяла и одежда, мыло и кухонная утварь. Неподалеку находился лагерь индейцев чокто, их вооруженные воины охраняли это место.

В течение первого дня стало ясно, что чокто считают француженок и их детей в некотором смысле своими заложниками. Они принесли им дичь и зерно, но когда женщины захотели сходить за водой и хворостом, им разрешили это сделать только в сопровождении конвоя.

Эти ограничения не стали сюрпризом для Элиз — после предупреждений Рено она ничего другого и не ожидала. С некоторым удивлением она отметила, что женщины безропотно приняли ограничение своей