пронзительный гул, разлитый над пустынными топями и морем ив.

Столь приятная обычно после ужина беседа как-то не клеилась, напряжение росло. Гнуснее всего было то, что мы, пребывая в растерянности и полном неведении, даже не представляли, чего нам, собственно, ждать, и не могли заранее принять хоть какие-то меры предосторожности. Все мои хитроумные объяснения сейчас, когда скрылось солнце, казались особенно нелепыми. Чем больше нагнеталась тревога, тем очевидней становилось, что откровенного разговора не избежать, хочу я этого или нет. Как-никак нам предстояло провести ночь в одной палатке. Я и сам чувствовал, что без поддержки Свида мне не обойтись, что разговор начистоту необходим, и все равно всячески оттягивал его, пытаясь не замечать редких высказываний своего приятеля или попросту отшучиваясь.

Между тем некоторые из этих замечаний только укрепляли мои подозрения — и укрепляли потому, что Свиду все виделось совсем иначе. Надо сказать, его сумбурные реплики были весьма примечательны: он бросал их как бы вскользь, словно они не укладывались в рамки каких-то тайных его рассуждений, не очень-то понятных и ему самому, будто хотел избавиться от этих «избыточных» мыслей, облекая их в словесную форму. Так ему, видимо, было легче. Он не мог удержать их в себе, его, казалось, рвало этими фразами.

— Тут точно есть какие-то существа, которым нравится все калечить, ломать, разрушать… В том числе и нас… — вглядываясь в языки пламени, бормотал он. — Мы, вероятно, преступили какую-то опасную черту.

Чуть позже, когда гонг загудел громче, прямо над нашими головами, он пробурчал себе под нос:

— На фонограф его не запишешь. Я этот звук не слышу, я его — ощущаю. Вибрации воспринимаются не слухом.

Я сделал вид, что не расслышал этих слов, но придвинулся поближе к огню и осмотрелся. Облака обложили все небо, не пропуская ни единого лунного лучика. Под пологом кромешной тьмы все было подозрительно тихим, как будто река и лягушки что-то там затевали.

— Вся штука в том, — продолжал рассуждать Свид, — что это нечто для нас непостижимое… оно за пределами наших интеллектуальных и чувственных возможностей. Только одно и можно сказать: какой-то нечеловеческий звук, в том смысле, что он существует в недоступной человеку среде.

Исторгнув из себя очередную порцию «избыточных» мыслей, он какое-то время лежал молча, словно наслаждаясь избавлением от них, — видимо, высказанные вслух, они больше не терзали его мозг.

Нестерпимое одиночество, испытанное в той дунайской глуши, — разве можно его забыть? Полное ощущение, что мы со Свидом одни на пустой планете! И мысли постоянно возвращаются к городам, словно пытаясь найти в них спасительное прибежище. В такие минуты я душу готов был отдать за то, чтобы очутиться в одной из многочисленных баварских деревушек, мимо которых мы проплывали. Так хотелось по

А тогдашний мой страх, совсем не похожий на обычную трусость… Он был несравним с прежними моими страхами — казалось, в крови моей проснулся исконный ужас моих древних пращуров, он пробирал до мозга костей. Я и представить себе не мог, что такое бывает… Да, Свид был прав, мы «преступили черту», нас занесло в особое пространство, находиться в котором было очень рискованно, но мы даже не знали, чем грозит нам эта опасная близость к неведомому миру. Это место принадлежало пришельцам из иных сфер, тут находилось тайное их обиталище, откуда они, оставаясь невидимыми, могли наблюдать за людьми. В этой точке земли завеса, отделяющая их мир от мира нашего, была несколько тоньше, чем во всех остальных. Мы слишком тут задержались, и теперь они заберут нас, лишив того, что входит в понятие «моя жизнь», а раз так, то расправа будет не физической, а духовной. Похоже, мы действительно, как предрекал Свид, станем жертвами — жертвами собственного авантюризма. В общем, как бы то ни было, а жертвоприношение, очевидно, свершится…

Мы по-разному трактовали свалившиеся на нас напасти, каждый в меру своей восприимчивости и духовной твердости. Мне мерещились разъяренные элементали, сгустившиеся от злости и даже обретшие человекоподобный образ; я не сомневался, что они расправятся с нами, не простят нам нашего бесцеремонного вторжения в этот их потусторонний заповедник. Мой друг, не мудрствуя лукаво, решил, что нас занесло на территорию какого-то древнего капища, где и поныне не утратили своего могущества античные божества и все еще витают здесь отзвуки чувств некогда поклонявшихся им людей;. он поддался языческим чарам — судя по всему, его предки были примерными язычниками.

Во всяком случае, место это не было осквернено присутствием людей, ветра прилежно очищали его от всего «человечьего», что случайно могло попасть сюда; здесь царили духи, их незримое присутствие ощущалось буквально во всем, и настроены они были воинственно. Никогда еще я столь явственно не ощущал близость «инобытия» — других форм жизни, существующих по иным законам. И кончится тем, что разум наш не выдержит, поддастся ужасным чарам, и нас со Свидом затянут в этот неведомый, чуждый нам мир.

Справедливость моих опасений подтверждали десятки мелочей, которые теперь, в этой звенящей тишине, при свете костра казались вполне весомыми доказательствами «особенности» этого зачарованного островка. Сама атмосфера предрасполагала к тому, чтобы примечать некий тайный смысл решительно во всем: во внезапном появлении выдры, в поспешном исчезновении лодочника, совершавшего непонятные пассы, в переменчивом поведении ив. Все вокруг разом утратило привычный вид, предстало в ином свете, овеянное присутствием неведомого мира. Я чувствовал, что этот новый облик всего сущего на сей раз был таковым только для меня, все

— Преднамеренные осмысленные действия налицо… перед этим кто угодно спасует, — вдруг сказал Свид, словно продолжая свою мысль. — Многое, конечно, можно было бы приписать мнительности. Но весло, дыра в каноэ, пропажа хлеба и овсяных хлопьев…

— Но я же тебе все объяснил! — в сердцах воскликнул я. — Разве нет?

— Да, да, в самом деле.

И Свид опять стал говорить что-то по поводу «готовности стать жертвой»; только теперь, по зрелом размышлении, я понимаю, что это был крик охваченной ужасом души, ведь мой приятель понимал, что его хотят лишить самой сути личности,

Костер мало-помалу догорал, дров осталось совсем немного, однако ни один из нас не изъявлял желания прогуляться за сучьями, и мрак подступал все ближе. Буквально в нескольких футах от круга, очерченного светом догоравшего пламени, тьма была уже густой, как чернила. Изредка шальной порыв ветра дрожью отзывался в ближайшем ивняке, но эти далеко не сладостные звуки совсем ненадолго врывались в гнетущую тишину, нарушаемую лишь бульканьем воды и приглушенным гулом незримого гонга.

Думаю, мы оба успели соскучиться по свежему, бодрящему ветру.

И вот после одного из его обнадеживающе сильных и продолжительных порывов я дошел до крайней степени напряжения, мне необходимо было немедленно выговориться или… или выкинуть какой-нибудь фортель, пусть даже он обернется очередной неприятностью…

Я пнул ногой догоравшие головешки и резко повернулся к Свиду, с изумлением вскинувшему на меня глаза.

— Все, с меня хватит. Мне противно это место, эта темнота, эти звуки, и сам я себе жутко противен. Все здесь меня подавляет, заставляет чувствовать себя каким-то пришибленным. Я всего лишь жалкий трус, не отрицаю. Знал бы, что на другом берегу нет всего этого, не задумываясь нырнул бы и поплыл туда!

Загорелая дочерна физиономия Свида вмиг сделалась мертвенно-белой. Посмотрев мне в глаза, он заговорил, но голос его был таким неестественно спокойным, что я сразу понял, до какой степени он