— Почему?

— Потому что ваши пальчики проходили не только по делу о хищении документов у гражданина Хорькова, но и по факту хулиганских действий, совершенных на одном из режимных заводов. Подробностей я не знаю, потому что это дело не наше. Но, честно говоря, я рад, что вас у меня забирают. Хоть высплюсь.

Дверь открылась. В кабинет вошел крепкого телосложения мужчина в штатском.

— Я за вами, — просто сказал он.

Он погиб на действительной службе. Погиб по собственной глупости.

Он предлагал героическую смерть — например, при отражении атаки отряда чеченских боевиков, пытавшихся прорваться через позиции федеральных войск.

Но его сценарий забраковали. Он вначале не понял, почему. Он потом понял, почему…

Подходящее тело подбирали в городских моргах. Он сам подбирал, среди бесхозных — невостребованных и неопознанных тел.

Рост.

Комплекция.

Волосы.

Овал лица…

Нет, этот не подходит. Надо смотреть следующий.

Рост.

Комплекция…

Он растаскивал и ворочал твердые, окоченевшие тела, вглядывался в мертвые лица.

Вот этот… Возраст подходит. Лицо… Нет, лоб более широкий; И губы… Нет…

Тянул труп за ноги вниз, чтобы выдернуть из-под него другой.

Нет, тоже не то… А впрочем… Если цинк не вскрывать, а показывать лицо через окошко… Надо только Подрезать и передвинуть чуть вниз брови. Набить чем-нибудь нос. Притянуть к голове уши. Тогда, пожалуй, будет похож. На него похож…

Трупу подрезали и подтянули брови, набили тряпками нос, подшили к голове уши и, одев в форму, запаяли в цинковый, с оконцем против лица, гроб.

— Отлично, — похвалил его инструктор. — Похож на тебя, как брат-близнец. Теперь бери его и вези домой. К себе домой.

— Я?!

— Ты. Именно ты!

Чтобы понял, чтобы осознал, чтобы проявил себя…

Ему предложили роль лейтенанта, сопровождавшего труп погибшего солдата на родину. Перекроили, как тому бесхозному трупу, лицо — изменили с помощью контактных линз цвет глаз, расширили специальными пластиковыми вкладками нос, нарастили брови, посадили посреди щеки большое родимое пятно, налепили фальшивые усы, наложили парик, нацепили очки.

Ему дали привыкнуть к его роли — заставили сдавать груз в грузобагаж, получать груз, проталкивать его на пересадках, ругаться матом с грузчиками.

Он все более привыкал к своему новому облику, к чужой мимике, к заученным жестам, к измененному голосу. Он перестал быть собой. Им настоящим стал тот, лежащий в цинке покойник.

В его городе его встречали представители военкомата.

Гроб с телом затолкали в крытую машину и повезли по знакомым улицам.

— Сюда, — хотелось сказать ему, потому что он знал дорогу лучше водителя. Но сдерживался. Хватал себя за язык.

— А здесь куда? Черт ногу сломит с этими дорогами.

— Сейчас, я прохожих спрошу, — предлагал лейтенант.

Родственники встретили гроб у крыльца подъезда.

Его родственники.

Мать.

Отец.

Брат…

Он не мог вылезти из машины, он хотел остаться в кабине, хотел спрятаться, провалиться сквозь землю…

Но он догадывался, он знал, что где-то рядом притаились наблюдатели, что его поведение, каждый жест, каждый взгляд будет доложен начальству.

Он собрался, он вспомнил чужие, заученные жесты, походку, мимику, голос. Вылез из машины, как должен был вылезать лейтенант. Крикнул:

— Давай выгружай.

Пошел к толпе родственников, надевая на лицо притворно-сочувствующее выражение.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

Мать.

Отец.

Брат…

Забытые, близкие, дорогие, заплаканные лица.

— Как это случилось? — спросил отец.

— Несчастный случай, — скучно сказал лейтенант. И увидел пристроившегося к родственникам человека с видеокамерой. Который снимал похороны. Который снимал его!

— Пошли, лейтенант, выпьем, — предложил отец. Они поднялись в квартиру, прошли в кухню.

— Слушай, не темни, я сам служил, — сказал отец. — Как он погиб?

— Он в гараже, под машиной, уснул, а она тронулась. Так его всмятку…

— Поэтому в цинке?

— Да. Чтоб родственников не травмировать.

Отец залпом выпил стакан водки. Заиграл желваками.

Хотелось хлопнуть его по плечу, сказать, что это лажа, дурной розыгрыш и…

Нет, не сказать, не хлопнуть. Поздно. Отец внимательно взглянул ему в лицо. И не увидел его лица. Увидел лицо лейтенанта.

— Ей не говори, — попросил он.

— Не скажу…

Он посидел на кухне. Прошел по квартире. По хорошо знакомой квартире. По своей квартире.

Он ходил по своей квартире и одновременно лежал в гробу.

Над которым плакала его мать. Мать плакала беспрерывно, глядя в мутное окошко. Она считала, что ее сын там, что он убит…

Он видел мать, видел гроб и продолжал оставаться лейтенантом. И видел мать и гроб так, как должен был видеть лейтенант — отстраненно. И удивлялся тому, что способен на такое, что не сбивается с роли…

Потом все поехали на кладбище. И он поехал. Потому что должен был поехать. Здесь ему было труднее, чем раньше. Здесь нужно было играть не просто лейтенанта, здесь нужно было играть подвыпившего лейтенанта. Нужно было слегка скучать, показывать фальшивую скорбь, обращать внимание на симпатичных девушек.

Нужно было играть… как Качалов! Лучше Качалова! Потому что Качалова можно было узнать в любом гриме, а его не должны узнать!

Гроб подтащили к раскрытой могиле. Мать бросилась на него сверху, обхватила руками, закричала.

Смотреть на это было невозможно. Но было нужно.

Кому-то было нужно.

— Скажите слово, — толкнул кто-то лейтенанта в бок.