везде тишина была неполной. Ей не хватало или теплых берегов, или воды без нефтяных разводов. Попутчики или случайные знакомые объясняли неполноценность моей романтической тишины лли бурными шагами двадцатого века, или еще какими-то сложными условиями, при которых тишиной можно и поступиться ради чего-то более высокого…

Но тишина где-то жила. Она должна была быть хотя бы изредка. Ее отсутствие опасно своей молчаливостью. Она не напомнит вам о себе ни легким голодом, ни жаждой. Но вот однажды вы почувствуете тоскливую тревогу, беспокойство и броситесь искать тишину… И если вдруг не найдете, то переживете боль невосполнимой потери…

Я нашел тишину. Она пришла ко мне вместе с небольшой северной речкой, с добрыми, крепкими поселениями по обоим берегам, вместе с июльским вечером, когда все немного устает от летнего солнца и оводов и умолкает… Умолкают и без того редкие постукивания подвесных моторов. Остаются взгорки берегов, нагулявшееся за день стадо, легкий цвет вечернего облака и медленные круги на воде. Молчит лес, спокойна река, нет лишних звуков, а в голубом тумане реки приходит к тебе былинный шепот далекого переката. В такую тишину поплавки уходят в воду глубоко и мягко – ведь вечером чаще берет осторожная и сильная рыба.

Крючок наживляешь тщательно и прочно раковой шейкой. Раки живут тут же, в берегах, под корнями осоки. Они еще долго цепляются клешнями за эти корни, пытаются поймать твои пальцы, беспокойно тычутся в стенки мешочка и только потом стихают. На раковую шейку берут лещи, быстрый речной окунь и крупные язи.

Поплавки начинают уходить под воду еще с вечера. Ночью они теряются на воде, и рыбу слышишь только по ударам или потяжкам. К утру снова появляется на небе светящееся облако, следом за ним приходит к тебе легкий ветерок, и теперь ты снова видишь поплавки. Вслед за поплавками на быстрине расплываются круги от плеска тяжелых рыб. Кругов больше, но они становятся мельче и нерешительнее. Уходит в ямы лещ, язь бьет ближе к берегу, где попархивают над водой синенькие жидкие стрекозы. Круги затухают, на воде остаются только рябые пятнышки от малька, а на червя жадно набрасывается крупный елец. Ельца много.

С той стороны отходит от берега проснувшийся речной трамвайчик, разворачивается и идет вниз по реке. Он увозит отсюда редких пассажиров и остатки утреннего тумана. Скрипит коростель. Пролетают вороны – одна, другая… Через бугор идет стадо, идет бодро, крутя хвостами, и тут же за стадом приносятся хищные оводы.

Сверху вниз стучит лодка, стучит мягко и легко… Позже – другая… А может, и третья. Стук не мешает тишине – он просто добавляет ей новые утренние краски. Волна от лодки идет к берегу, возвращается обратно и теряется на быстрине… И снова вода глубокая и тихая.

Я сижу на настиле деревянного моста и жду лесовоза. Лесовозы – это тяжелые рычащие грузовики с прицепами, далеко за прицеп свисают побежденные человеком вчерашние ели. Сегодня суббота, и лесовозы бывают редко. Я даже рад этому – рад, что еще долго буду смотреть через перила моста на эти кусты, упавшие в воду своим отражением, на берег низкий и мягкий, в седой осоке. С берега на берег ласточка нет-нет да и чиркнет клювом воду… И все тихо. Только желтые кубышечки кувшинок сонно покачиваются на вечерней струе…

Я люблю эти кувшинки, эти желтые нимфы, как зовут их ботаники, люблю находить их ранним утром еще не раскрывшимися и осторожно разворачивать лепестки. Сначала лепестки зеленые и неподатливые, как латы, потом желтые… все нежней и беззащитней… Я раскрываю эти лепестки, чтобы долго вдыхать в себя запах воды. Ведь кувшинки, наверное, не пахнут сами, а потому впитывают запах той воды, что стала им матерью.

Запах воды, запах свежести. Он разный у каждой реки, у каждого озера. Запах и цвет воды дополняют друг друга и оставляют нам то необыкновенное чувство, которое уже потом, посреди зимы, вдруг остро и настойчиво напомнит нам именно эту реку, именно это озеро…

Я всегда верил, что у каждой черной реки есть какая-нибудь печальная история. Так случилось и на этот раз… Весной у мельницы утонул человек. Утонул, переходя через реку по бревнам. Утонул трезвый. Правда, по большой воде. Упал под бревна и не выплыл. Нашли его на шестые сутки на повороте, как раз там, где еще сегодня утром стояла моя палатка…

Река хоть и черная, но родниковая, холодная. Порой родники бьют со дна ключом, и на тихих бочажках остаются от них рябые холодные струйки… Омуты черные от корявой ольхи, моховых болот и угрюмых елей, стоящих по берегам. Блесна уходит на дно глубоко и чисто и так лежит, пока куришь. Блесну не хочется подматывать. Кладешь удилище на берег и долго смотришь на воду. Темнота наплывает тут же, под листьями кувшинок. Вот еще видно малька, вот какая-то травинка… Малек трепыхнул хвостиком и тут же утонул в темноте…

Блесна поднимается со дна мягко и тихо идет к берегу. От нее остается на воде тройка-пяток жиденьких кружочков. Кружки робко ползут в сторону и тают, теряются перед глубиной омута… Омуты по-местному называют плесами. Плесов много. У каждого плеса почти из-под ног вырываются щуки. Шаг, два… десять – щука. Еще десять-пятнадцать шагов по краю зыбкого берега – опять щука. Другой рыбы, кроме темных щук и глупого малька, по плесам и нет. За окунями приходится идти вниз, к камням переката. Там и хариус, быстрый, яркий.

Пятнистая спинка хариуса теряется среди гальки. Рыбка замирает и ждет… Струя обносит камень и крутит мимо. Бросок – ив струе расплывается неровный, вытянутый рекой круг… И опять крутит струя, а серая пятнистая спинка хариуса снова сливается с мелкими камушками.

Хариуса ловить интересно. Мне всегда кажется, что я выкидываю на песок из воды не рыбок, а узкие кусочки серебра, живого и быстрого. Мне всегда немного жалко эту драгоценность, и, наверное, поэтому я редко спускаюсь вниз по реке, к камням. А может быть, я не спускался туда еше и потому, что меня больше тянули к себе плесы и хищные щучьи пасти.

От каждой щуки я оставляю себе левую косточку нижней челюсти Я не ловлю много – ведь одной щуки мне вполне хватает на день. Но я хочу поймать самую большую здешнюю щуку. Я уже представляю ее себе. Она фазу остановит мою блесну. Я обязательно подумаю, что это бревно или коряга, хотя дно омута чистое. Потом «бревно» оживет, повернет от меня направо и, будто по течению, мягко и уверенно пойдет вниз.

Самую большую здешнюю щуку я так и не поймал. Вот и сейчас, в вечерних сумерках, возится она под ольхой – наверное, от этого и покачивается чуть-чуть низкий и зыбкий берег, а вслед за ним кивает вершинкой ольха.

К осени малек на таежных озерах собирается в большие стаи и в хорошие тихие дни медленно ходит по озеру у самой поверхности. Часто среди малька выплескиваются белые игривые плотвички – сор ожки. Сорога идет рядом с мальком, но немного ниже. Еще ниже идет окунь, а внизу, под сорогой и окунями, короткими перебежками крадутся щуки. Эти четыре этажа рыб двигаются по озеру взад и вперед. Их путь зависит от ветра и от характера озера. Первые два этажа зовутся ятвой. Когда играет-гуляет ятва, то