– Почему же?

– Во-первых, я не назвала бы это движением.

– Это литота.

– Лишить девушку невинности посредством литоты – по-моему, это чересчур.

– А по-моему, прелестно.

– Кроме того, если даже допустить, что вы правы, это движение никак не могло быть безотчетным.

– Почему нет?

– Он страдал по ней на протяжении не одной сотни страниц. После этого он уж никак не взял бы ее безотчетно!

– Это не надо понимать так, что все произошло случайно или что он ее не хотел. Это значит, что страсть охватила его и он не владел собой.

– Больше всего меня покоробило это «почти».

– А должно было бы скорее утешить: ведь «почти» смягчает то самое «безотчетное», которое вам так не нравится.

– Наоборот. Если речь идет о дефлорации, «почти» никуда не годится. В этом слове есть нечто бесстыдное, и это делает ваше истолкование неправдоподобным.

– Можно бесстыдно лишить невинности.

– Нет, когда речь идет о безумно влюбленном.

– Не ожидала, Франсуаза, что вы окажетесь такой романтичной, – сказала девушка с лукавой улыбкой. – Помнится, я слышала от вас более чем прагматичные рассуждения о сексе.

– Вот именно: как, по-вашему, он мог делать свое дело в камере, на уголке стола?

– Технически это возможно.

– Только не с девственницей-недотрогой!

– Не такая уж она, по-моему, недотрога. Если хотите знать мое мнение, она для того и пришла, что бы отдаться Фабрицио.

– Как-то не вяжется с характером этой кривляки. Но вернемся к технике: вы представляете себе женское исподнее того времени? При том, каким оно было, у мужчин ничего не вышло бы без содействия женщины. Неужели вы думаете, что Клелия, расставаясь с невинностью, сама этому способствовала?

– Девушки проявляют порой неожиданную смелость.

– Вы говорите по собственному опыту?

– Не будем менять тему. Фабрицио – пылкий юный итальянец, герой одного из величайших романов прошлого века. Он без ума от любви к Клелии, и после бесконечно долгого ожидания ему, наконец, выпадает счастье остаться с любимой наедине. Если он не воспользовался случаем, то он просто размазня!

– Я же не говорю, что он к ней вовсе не прикасался, я говорю, что делал он с ней не это.

– Да? А что же, интересно узнать?

– Слово «движение» в моем понимании скорее предполагает ласку.

– Что же он ласкал? Выражайтесь яснее.

– Ну, не знаю… Может быть, грудь.

– Немногим же он довольствуется, ваш красавчик. Надо быть совсем бесчувственным чурбаном, чтобы не захотеть большего.

– «Мой красавчик»? Вы так говорите, будто я автор. Я лишь комментирую написанное.

– Вздор. Великие книги потому и великие, что каждый читатель становится их автором. Вы прочитываете их так, как вам хочется. А хочется вам совсем немногого.

– Дело не в том, чего мне хочется. Если бы Стендаль хотел, чтобы Клелия потеряла невинность в таких обстоятельствам он сказал бы больше. Он не ограничился бы двумя туманными фразами.

– Непременно ограничился бы. В этом вся прелесть. А вам нужны подробности?

– Да.

– Это Стендаль, Франсуаза, а не Брэм Стокер. Читайте лучше про вампиров: гемоглобиновые сцены понравятся вам больше.

– Не говорите дурно о Брэме Стокере: я его обожаю.

– И я! Я люблю и груши, и гранаты. И я не требую от груш, чтобы они походили вкусом на гранаты. Груши я люблю за их утонченную сладость, а гранаты – за кровь, брызжущую на подбородок.

– Нечего сказать, сравнение отменное.

– Кстати, если вам нравятся вампиры, обязательно прочтите «Кармиллу» Шеридана Ле Фаню.

– Возвращаясь к «Пармской обители», не стоит ли признать, что мы обе правы? Если Стендаль удовольствовался в этом месте двумя фразами, возможно, он хотел двусмысленности. Или, быть может, сам не мог определиться.