полицеймейстерши, которые на корме уютно щебетали, попивая шоколад.

И к моменту, когда вышколенные гребцы императорской барки, разом подняв весла, подвели ее к причалу, конкордат между двумя высшими правителями государства был заключен. «Что же до событий, происходивших третьего дня на ямской заставе, оные, яко злохитростные, из бумаг изъять и никогда не бывшими полагать».

Стоглоточный хор встречающих грянул «ура», полетели вверх шляпы и треуголки, а к светлейшему пробился фельдкурьер, протянул пакет, вытянулся, ожидая приказаний.

Меншиков разорвал пакет, пробежал глазами и удержал за перевязь успевшего отдалиться генерал- полицеймейстера.

— На каторге мятеж, слышишь, Антон Мануилович? Ступай займись, да помни, о чем мы здесь балакали… — И еще раз удержал уходившего генерал-полицеймейстера: — Ты погоди допрашивать графа- то, которого ты в клоповник забрал… — Он повеселел и подмигнул Девиеру, который опешил от такой осведомленности светлейшего князя. — Мы его ночью, после машкерада, вместе допросим!

Когда эскадра походным строем миновала Екатерингофский маяк и, блистая парусами, вышла на просторы Остзейского моря, на опустевших волнах реки осталось одно только судно. Это была низкая, вычерненная смолой Каторжная барка, которую медленно сносило течением в сторону залива.

Далекая пушка Адмиралтейства пробила полдень, и двухвесельная лодочка, ялик, на которой надрывался гребец очень маленького роста, достигла черной каторги и стукнулась ей о борт.

На безлюдной барке все же кто-то был, потому что голос окликнул прибывших на лодочке:

— Маркиза, это вы? Зачем вы сюда?

Над черным бортом появился каторжанин с клеймом. Тринадцать, размотал и спустил веревочный трап, подхватил маркизу, которая еле взобралась по ступенькам. У нее было забинтовано плечо, а лицо бледное, как у статуи.

На веслах лодочки сидел карлик. Избавившись от пассажирки, он оттолкнулся веслом и стал поворачивать обратно, усиленно работая веслами.

— Ты куда? — закричал Тринадцатый ему вслед. — А ну назад причаливай, убью!

Он замахнулся, готовый кинуть топором, но маркиза в полном упадке сил присела прямо на палубу.

— Ах, оставьте его… Я с ним намучилась, он все время порывался сбежать… Еле заставила меня перевязать, пока плыли в лодке, щипала, чтоб быстрей.

— Но лодка, лодка, нам же нужна лодка!

— Чему быть — того не миновать…

— Вы ранены? — склонился к ней Тринадцатый.

— Ранена, и хотелось бы сказать, что пустяки. Но это не пустяки. При каждом вздохе сочится кровь. Но вы скажите, как вы?

— Тоже плохо! — Тринадцатый вытер лицо тыльной стороной руки, на которой болтался браслет от сбитой цепи. — Утром, как условились, прибыл Цыцурин, сказал — можно начинать. Кинулись к амбару, где весла, а он заперт — пудовый[56] замок не собьешь! А уж все кандалы сбросили, отступать некуда, за одно это — смерть. Оружейный ящик в караулке тоже пуст — кто-то успел распорядиться. Все наше оружие вот этот топор! — Тринадцатый помахал им в воздухе и продолжал: — Наглец Цыцурин и его воровской атаман хотели тут же сбежать. Пришлось их всех повязать, но Цыцурина я отпустил, чтобы он привел нам буксир. Тот действительно привел нам шестивесельный ботик, который подцепил нашу сударыню-барыню и довольно быстро повлек на екатерингофскую стрелку. Я воспрял духом, говорю: «Еще не все потеряно, братцы, за флотом, среди провиантских судов, как-нибудь проскочим».

Снизу из-под палубы донеслись протестующие крики.

— Это они, повязанные, — пояснил Тринадцатый. — Цыцурина я все-таки вновь поймал. Он от меня не уйдет!

— Ну и как же вы очутились здесь?

— Потом глядим, а ботик нас тащит прямиком к маяку, а там полным-полно кафтанов василькового цвета. Пришлось буксир собственными руками отрубить.

— Ну а он-то что? — спросила она, в страхе ожидая, что уже пришел конец Авдею Лукичу.

Тринадцатый поднял ее на могучие руки и по утлому трапу снес вниз, где каторжане, накрывшись тряпьем, лежали и думали свои думы.

Авдей Лукич лежал на куче рогож под старым образком. Горела лучинка, а руки у него были сложены как у покойника.

— Простите, госпожа маркиза, — сказал Тринадцатый, переглянувшись с артельщиком и Восьмеркой, которые сидели возле старика. — Но вы должны знать. Он, как говорится, не жилец…

— Ах, не зовите меня маркизой! — ответила она. — Я Софья Канунникова, если хотите — Сонька, русская, глупая, злосчастная баба, и к прошлому хода мне нет. Боже, — нагнулась она к старику. — Отчего же на лице у него синие пятна, кровоподтеки?

— Мы не хотели вас расстраивать… Но вы тогда, оказывается, не сказав нам ничего, оставили ему, Авдею Лукичу, вторую вашу серьгу с алмазами. Этого не следовало делать, Нетопырь подсмотрел, и мы старика вашего еле у татей отбили. Вон у него (Тринадцатый кивнул на Восьмерку) тоже все в синяках.

— Боже, боже! — Софья опустилась на рогожную подстилку рядом со стариком.

— Ваше благородие! — вдруг раздался гулкий голос из трюма. — Ваше благородие, смилуйтесь!

— Кто это? — приподнялась Софья.

— Не извольте бояться, — сказал Тринадцатый. — Это кричит Полторы Хари, конвойный наш начальник, я его тоже повязал. Теперь я ему «ваше благородие», а бывало воды лишней испить не позволит. Сейчас напоминать начнет, как вместе мы в десанте были во время войны. У, сволочь, вместе, да не вместе!

Тут послышался сладкий голос Нетопыря, обещавший большие деньги.

— Они все там в трюме сидят, — объяснил Тринадцатый, — чтобы раньше времени весть о нас не разносили. В заложники, к сожалению, не годятся — мелкая сошка.

— Синьора! — донесся из трюма голос Цыцурина. — Не вяжитесь вы с этими господами. Вы же наша…

— Теперь за вас принялись, — сказал Тринадцатый. Он сел на рангоутную[57] балку, взялся рукой за лохматую половину головы, другая же у него была безобразно выбрита. И стал похож на большеголового мальчишку, который набедокурил и не знает, как выбраться из беды.

— Одна надежда, что течение нас вынесет к Сестрорецку, а там лес — что тайга.

Восьмерка вздохнул, а Провыч стал творить молитву.

— Вам бы, мадам, — сказал Тринадцатый, дотрагиваясь до ее плеча, — вам бы как-нибудь от нас отделиться… Ну зачем вы приплыли к нам?

— Ах, мон шер!.. — немеющим языком ответила Софья. Она чувствовала, как холодеют ее ноги. — Я прожила такую жизнь и впервые встретила такого человека!

И ей приснилась бедная слободка на окраине городка. Горит, трещит одинокая лучина, искры падают, шипя, в лубяную лохань. И шумит, воет вьюга, метет за оконцем. И под неумолчный рев природы слышится человеческий плач. Это воет Сонькина мать.

«Не скорби, матушка, — уговаривает Сонька. — И без того сердце надрывается. Ну, не тужи!»