нет, кроме чистого надувательства. Часть роликов там скатывается с призмы, а другая часть тем же движением поднимается. Да не может ничего рождаться из ничего! Чтобы получить силу, надо применить другую силу, а там еще потери от трения, от неточных расчетов.

— А как же мельницы? — возражали ему. — Откуда там берется сила?

— Там сила ветра и воды.

— А сила ветра, сила воды?

— Солнце всемогущее поднимает воду в небеса и низвергает в виде дождя. Оно же приводит в движение бореи и зефиры.

Некоторые в пылу спора сорвали с себя парики, обнажив академические лысины, пудра поднялась облаком. Гвалт был как на рынке, императорская семья смеялась, а Блументрост, президент Академии, похожий на благостного овна, стоял молча, скрестив руки.

Императрица кивнула Ягужинскому, и генерал-прокурор, привыкший проводить прения в сенате, голосом твердым остановил всех.

— Силе сциенциа — тихо, наука!

И все опомнились, рассмеялись.

А Ягужинский развел руки и стал еще больше похож на огромного мудрого ворона.

— Так, может быть, — начал он, — закажем господину Рафаловичу, пусть наготовит нам философских камней на каждую губернию? Ведь тяжкий крест несет селянин российский, одних воевод да приказных кормит неисчислимое множество. А тут и армия, и флот, и помещику дай на лопотину.[41] Мир тебе, труженик, с честным оралом, переведи-ка ты дух! Наработаем мы золота способом графа Рафаловича, всем хватит — и воеводам, и генералам, никто боле с тебя семь шкур драть не станет!

Все просто не знали, что это? Шутка, серьез? И произносил это не кто иной, как высший сановник империи! И без единой тени улыбки!

Так бы и оставались все в недоумении, если б не Христина Гендрикова. К началу она опоздала, потому что была у куафера, делала прическу фантанж, чтобы окончательно сразить завистниц-фрейлин. Войдя в портретный зал, она обнаружила, что места для нее не заготовлено и вообще в пылу ученых споров никто не обращает на нее внимания. Тогда, растолкав придворных, она пробилась к самой императрице. Поймала пухлую ручку, облобызала со слезой умиления, потом кинулась к царевнам.

— Здравствуй, на множество лет, душечка Анна Петровна! Здравствуй, золотце наше, Лизочка Петровна!

Она расслышала только конец драматической речи генерал-прокурора сената и высказалась так:

— И-и, золота наработать! Видали мы в псковской нашей волости таких ловкачей. Они в цесарский талер добрую четверть фальшивого золота клали. И перечеканивали заново, да ведь как искусно! Рыло королевское, двоеглавая кура — все честь по чести. У нас половина шинкарей от их художества разорилась.

Левенвольд поспешил принести стульчик и ей, а первый российский профессор Герман, похожий на седенького мышонка, раздумчиво сказал:

— Нет, что ни говорите, господа, тут что-то другое… Тут проблема возможности и невозможности чуда, вот в чем дело. Если взять Лейбница…

И опять при имени Лейбница все академики приумолкли.

— Если взять Лейбница, то по смыслу выходит, что мир знает шесть ступеней познания или шесть градаций разума. Первая, самая низшая ступень, которой довольствуются ныне лишь самые тупые или малообразованные люди, равнозначна математическим действиям сложения и вычитания. Вторая ступень — это уже, соответственно, умножение и деление. Поднимаемся выше — это извлечение корня и возведение в степень, что достаточно для нашей школьной науки. В таком случае, университет для нас — это четвертая ступень: интегральное и дифференциальное исчисление…

— Э! — заявили академики. — Все это не ново.

— Постойте, постойте! — молил Герман и его терпеливо слушали. — Пятая, значит, ступень — это художественное творчество, создание образов… Я полагаю, вири глориози — мужи славнейшие, никто из вас не откажется признать связь в генезисе между рациональным познанием и эмоциональным восприятием…

Академики покачивали париками, стараясь вникнуть в смысл речей первого профессора.

— Но уж высшая — шестая ступень познания — это экстаз, молитва! Сие есть чудо являющееся по вере. Так почему же тогда не быть философскому камню, раз в него верят?

Вновь поднялся спор, и граф Рафалович решил брать инициативу в свои руки. Он заговорил о метаморфозах, о реальности чудесных превращений, сводя речь к тому, что мало эликсир приготовить, надо верить в его сверхъестественные способности, и только тогда чудо себя сможет проявить…

Тут Гендрикова Христина перекрыла все голоса хорошо вышколенным басом кабатчицы:

— Ты скажи-ка лучше, голубок… Может ли этот твой эликсир мне молодость возвернуть? А то ведь как оно получается. Я принцесса сейчас; сестра наша, благодетельница, обещает, что и графиней вскоре буду, а годы-то мои ушли!

Долго продолжался бы этот диспут, если б императрица не обмякла, не уронила бы веер. Обер- гофмейстер был, конечно, тут как тут и услышал из уст повелительницы:

— Рейнгольд… Утомилась я…

Тогда по его знаку все двинулись из портретного зала. Придворные галантно уступали друг другу путь, а академики доругивались шепотом.

Уже ведомая в опочивальню, Екатерина Алексеевна обернулась и поманила Левенвольда.

— Кого? — угадывал обер-гофмейстер ее желание. — Блументроста? Рафаловича?

Императрица отрицательно покачала головой, лоб ее мучительно напрягался, стараясь преодолеть склероз.

— Генерал-полицеймейстера? — предположил Левенвольд и на сей раз попал в точку.

Девиер спешно приблизился, склонился.

— Возвращает молодость? — улыбнулась императрица. — Это славно! Мы желаем, чтобы его непременно нашли.

В большом амбаре бурмистра Данилова слободские бабы и девки спешно доделывали заказ Адмиралтейства, а то ведь и правда можно было под батоги угодить.

— Эгей, Аленка! — позвал мастер Ерофеич, стараясь перекричать визг веретен. — Чего без дела бродишь? Иди-ка, вот пук конопли, давай его вместе прочешем.

Он орудовал лубяным гребнем, а сам говорил без умолку:

— От всякой, дочка, от печали дело — лучшее снадобье. Что, девуля, не тороватит тебя твой унтер? Да на что ты ему сдалась, кабальница, он сам еле из подлого сословия вылез. Ему бы теперь купецкую дочку или, на худой конец, поповну.

Соседние крутильщицы не без ехидства прокричали:

— Хоть и сопатую, лишь бы богатую!

Ерофеич хотел их побранить за несочувствие, но вдруг, заохав, кинулся в другой конец амбара, где немец Федя попал рукавом в шестеренку. Добровольный помощник этот только мешал, но его терпели, знали: Миллер здесь русский язык изучает.

— Весьма ты, братец, нерасторопен, — укорил его Ерофеич.

— Как, как? — обрадовался студент. — Ви-ес-ма? Что такое есть «весьма»? — и полез за записной книжечкой.

Ерофеич в затруднении сдвинул на лоб замасленную треуголку. А правда, как объяснить слово «весьма»? Очень? Да нет, не «очень», совсем иной смысл. Сильно? Тоже не так… В общем, черт раздери, пусть этим академикусы занимаются.