— Ой ли? — прищурился Девиер. — К вечеру приготовишь о ней выписку из реестра проживающих. А сейчас свистать всех наверх — едем!

В полдень трое в черных масках постучались в домик Нартова. Царский токарь встретил их в галстуке, собрался куда-то ехать.

— Андрей Константинович, — вкрадчиво начал Девиер, когда гости сняли плащи и расселись вокруг подноса с камчужной настойкой. — Кому ты сдаешь свой каменный дом в три жилья?

— Как кому? — удивился Нартов. — Чужестранка одна… Но она сказывала, что полиция… Вот и господин аудитор Курицын…

Девиер мрачно обернулся на Курицына, и у того сделалось лицо шафранового цвета.

— Да я не об том, — сказал Девиер. — Куриозно знать, почему та маркиза не спешит представиться ко двору? Или кто ей разрешил противу указа вино в своем доме продавать? Тебе твоя квартирантка не сказывала?

Нартов окончательно растерялся. Прижав руки к кружевной груди, стал говорить о новом поручении государыни. У Шумахера вот никак не клеится с обучением российского юношества. По указу блаженныя и вечнодостойныя памяти государя Петра Алексеевича…

При упоминании покойного императора чины полиции встали и благоговейно перекрестились.

— Но я же другое… — вежливо перебил хозяина Девиер.

Нартов продолжал твердить, что с квартиранткой своей он и не видится, что и сдавал-то дом не он сам — при этом он с недоумением смотрел на аудитора Курицына, — что станок новый они с академикусом Бильфингером придумали.

Генерал-полицеймейстер отпустил Нартова, тем более что его коляска стояла уже готовой во дворе. А сам испросил позволения остаться в его домике с одной чрезвычайно важной целью.

— Понаблюдаем, — сказал он своим спутникам, подходя к окну. — После вчерашних событий сегодня что-нибудь да стрясется.

За его спиной аудитор Курицын встал на колени, гулко ударял себя в грудь.

— Ваше превосходительство, смилуйтесь!

— Морра фуэнтес! — прорычал Девиер, не оборачиваясь от окна. — Вот этого я не прощаю… Сколько от Соньки берешь интересу?

А во дворе и вправду начали разворачиваться новые события. Пугая разомлевших от жары кур, въехали весьма расхлябанные дроги.

— Цо-о! Цом-цобара! — покрикивал на лошадей возница, похожий на цыгана.

— Ба! — удивился генерал-полицеймейстер. — Весь фамильный выезд князей Кантемиров прибыл в Морскую слободку. А это кто с ними в белой рубахе, зубастый?

— Евмолпий Холявин, — ответил из-за его спины аудитор Курицын. — Преображенского полка сержант.

— Персона![34] — усмехнулся Девиер. — В народе говорят: преображенца и в рогоже узнаешь.

— А еще говорят, — доложил Курицын, — самохвалы и железные носы.

— Курицын! — строго сказал Девиер. — Не подлизывайся, прощения тебе не будет!

— Да ваше превосходительство! — оправдывался Курицын. — Это же такие крохи! Даже стыдно было вам докладывать… Тут все вольные дома на откупе у светлейшего князя, владельцы суть подставные лица.

— Ладно на светлейшего ссылаться, — остановил его Девиер. — Знаете, что мне он не по плечу.

Преображенцы, а за ними слуги, вскочили на крыльцо, стали стучать в дверь. В доме — ни движения, занавеска не дрогнула на окне.

— Э, брат Сербан! — сказал Холявин. — Что искать в полдень потерянное в полночь!

— Но это же долг чести! — с отчаянием в голосе ответил тот.

— Долг чести? — усмехнулся Евмолп. — Долг чести может быть по отношению к человеку благородного происхождения. К тому же он сам во всем виноват. Небось и камень-то себе присвоил!

Темпераментный Сербан даже застонал от несогласия.

— А все карты… — сказал младший Кантемир, который в дверь дубасить с ними не пошел, остался в дрогах, раскрыв от солнца зонтик. — Хотите, лучше я вирши прочту, сочинил по сему поводу. «Вся в картах состоит его крайняя радость, в тех все жития своего время теряет. Ниже о ином иногда лучшем помышляет, нежли как бы и ночи сделать днем, играя…»

— Молчи, пиита несчастный! — погрозил ему Евмолп. — Не язви наши раны!

— Боярышня под зонтиком! — рассердился Сербан и вырвал у него зонтик. — А я простить себе не могу, как я мог забыть об этом Тузове!

Он задергал дверь так, что петли ходуном заходили. Эхо разнеслось в полуденной дреме слободки.

Генерал-полицеймейстер в окне нартовского домика, скрытый резной листвой клена, при этом сказал:

— Дело становится интересным, — и устроился поудобнее.

— Они принимают нас за татей, — предположил Холявин.

Сербан приложил ладони ко рту и объявил раздельно:

— Мы ищем здесь слугу! Кто видел со вчерашнего вечера человека в ливрее Кантемиров?

Вольный дом продолжал безмолвствовать. Окрестные жители, которые сначала вышли на шум, поспешили схорониться, чтоб в свидетели не попасть. Преображенцы сели на ступеньки, задумались.

— Что ж ты, Камараш, — сказал Антиох кучеру, — не берег господина Тузова, как тебе приказали?

Тот вместо ответа покаянно постучал себя кнутовищем по лбу. Сербан снял треуголку, взъерошил мокрые от пота волосы.

— А все проклятый граф Рафалович! — воскликнул он. — Глядь, у него туз пик неизвестно откуда взялся! Я бы ему показал, я бы сорвал у него куш, сотни три! Цесарей окаянный!

— Это вдвойне становится интересным, — сказал себе Девиер.

— Эхма, была не была! — вскричал Холявин, засучивая рукава. — А ну, ребята, преображенцы не отступают!

Они нашли слегу,[35] валявшуюся в лопухах, и, подтащив к двери, стали орудовать ею как рычагом.

— Не пора ли вмешаться? — предложил за спиной генерал-полицеймейстера Курицын.

— За Соньку свою боишься? — усмехнулся Девиер. — Погоди!

Не сумев вывернуть дубовую дверь из петель, Холявин и Сербан перехватили слегу, как таран. «Ать-два-три!» — ударили.

Тогда дверь распахнулась сама. Там стоял вооруженный шпагой Весельчак, за его спиной теснились слуги.

— Барыня почивать изволят, — объявил Весельчак и даже перевел на неведомый язык: — Дормире, грандире, волонтире. Вечером, судари, приходите и без дреколья-с!

— Прочь с дороги! — заявил распалившийся Холявин.

— Потише, господин, — миролюбиво ответил Весельчак, выдвигая ладонь, огромную, как печная заслонка.

— Не смей прикасаться! — закричал Холявин. — Ты знаешь, кто я?

— Да, да, ты знаешь, кто он? — поддержал его Антиох, который успел забраться вновь на дроги и раскрыть свой зонтик.

И поскольку ладонь Весельчака, словно некий пограничный столб, была отодвинута продвигавшимся Холявиным, лязгнула сталь клинков. Рядом с Холявиным встал Сербан. Антиох, как только дело дошло до