Вице-адмирал граф Головин с утра, видимо, куда-то к царице нацелился. Был одет не в форменный, а в придворный, расшитый пальметтами кафтан. Вице-адмирал восседал на стульчике, обмахиваясь голландской газеткой. Вокруг переминалась свита в великолепных и столь утомительных для лета париках. Порхал немецкий говорок с глубокими «О, я!» и поминутным «экселенц, экселенц!», что значит — ваше превосходительство. Вызванные подрядчики и поставщики стояли напротив, ждали.

Мимо демонстративно пронесли корыто с вымоченными розгами.

— А нам на это наплевать, — сказал сквозь зубы подрядчик Чиркин бурмистру Данилову. — Нас царь Петр Алексеевич, случалось, и за уши драл, зато после виктории полтавской в губы целовал.

Граф, не вставая, начал с того, что изъявил всем свой гнев.

Указал на рею, где покачивались веревочные петли. Велел хорошенечко все это обдумать, а сам встал и спустился в кают-компанию. За ним направилась вся свита. Вызванные стояли на солнцепеке, ровно перед плахой. Конопатчики в люльках сверху смотрели — что будет.

Вдруг подрядчик Чиркин, кожевенных заводов владелец, ударил картузом об пол и вышел из строя.

— Я полагал, по делу приглашали, — заявил он. — У нас времени нету, подвоз стоит… Нам государыня самолично тысячу рублев…

И направился к наружному трапу.

— Цурюк! — закричал на него дежурный. — Куда лезешь, скотина?

Низенький Чиркин даже не взглянул на верзилу. Поставил ногу на ступеньку веревочного трапа и стал спускаться. Трость дежурного так и повисла в воздухе. Купеческая челядь приняла хозяина с бережением, усадила в карету.

Тогда сорвалась с места и вся масса поставщиков и подрядчиков. Кинулись к трапам, зло кричали на вахтенных, пытавшихся задержать. На крик, кудахтая по-иноземному, выбежала и свита, но палуба была уже пуста. Конопатчики в люльках, на верху мачт, смеялись не скрывая.

— Вот так-то, Константиныч, — сказал бурмистр Данилов, отыскав в адмиралтейской роще своего знакомца. — И не знаем, что теперь с нами будет за ту ретираду. В железа посадят.

— У! — ответил Нартов, раскуривая трубочку-носогрейку. — Бог не выдаст, свинья не съест.

Они уселись на бревно в тенек, возле главной башни Адмиралтейства. Мимо катились тележки с гравием, шагал взвод матросов, торговки волокли жбаны со щами.

— Ему и не до вас, Головину-то, — продолжал Нартов, посасывая трубочку. — У него все мозги в царицыной прихожей, где куется Россия иная, чем при Петре Алексеевиче.

При упоминании покойного императора Нартов достал большой клетчатый платок и вытер им краешки глаз.

— Ты-то зачем сюда приходил? — спросил после некоторого молчания бурмистр Данилов.

— Место новое ищу. Токарню мою надо переносить. Да разве здесь работа? Точат по шаблону балясины для корабельных перил ни уму ни сердцу. Я тебе как-нибудь покажу паникадило[17] для Петропавловского собора, которое я сделал в память о государе. Вот там выточка — у каждого усика по двенадцать перемен резца.

— А зачем тебе токарню переносить? Тебе еще покойный император сарай пристроил у самого Летнего дворца.

— В том-то и дело, брат, в том-то и дело! Шумно теперь от моих станков при дворце, хлопотно. Сама-то государыня ничего не говорит. Она со мной приветлива: «Как живешь, Нартов?» да «Не болеешь ли, Нартов?» А вот лифляндец треклятый, Левенвольд, красавчик, то и дело гонцов ко мне посылает: «Нельзя ли без скрипа, цесаревна книжку изволят читать…» Без скрипа, с ума сошли! А то раз его высочество, герцог голштинский…

Он не договорил, шумно засосал свою трубку, похлопал по карману, ища кошель с табаком.

— И вообще, скажу я тебе, — нагнулся он к уху бурмистра. — Все кругом пришло в расстройство. Со стороны, все как и было при покойнике царе. Ан нет, словно опустевший улей, пчелы-то гудят, да все без толку. Матка улетела, и каюк!

— Ну, это ты перехватил, Константиныч! — сказал бурмистр, не любивший опасных разговоров.

— А погляди сам! — Нартов указал на Адмиралтейство.

Там, внутри огромного четырехугольника зданий, располагалась верфь. На каменных эллингах и в деревянных доках высились строящиеся корабли. Пузатые их бока и свисающие снасти, квадратные люки для пушек виднелись везде, куда хватал глаз. Множество людей сновали везде действительно как пчелы или, вернее, как муравьи. Казалось, корабли эти вот-вот покинут верфь и выйдут в море.

— Ан нет! — заговорщически продолжал Нартов. — При Петре Алексеевиче стопушечный корабль строился полтора года, истинный крест! Сорокапушечный фрегат строился год. А все то, что ты сейчас видишь, было заложено еще при нем. И стоят те корабли уже по три, по четыре года, и конца этому никакого не видать!

— Ого-го-о! — вдруг закричал над ними артельщик, вышедший с ватагой крючников. — Отцы, позвольте вас побеспокоить, бревно забрать. Поскольку это и не бревно, а салинг с корабля «Стремительный».

Приятели поднялись, разминая ноги.

— Дел, брат, у вас, я вижу, срочных нет, — сказал Нартов. — Пойдем-ка лучше ко мне домой, я рядом живу, а ты у меня еще не бывал.

Молоденькие клены просунули лапчатые листья в раскрытое окно. Зеленый полумрак царил в низенькой горнице.

— Что ж ты, Константиныч, в мазанке такой тесной живешь? — сказал бурмистр, хрустя чесночком. — Тебе же покойный государь вон какую домину отгрохал, в три жилья!

Действительно, перед окошком возвышался дом в три этажа, фасадом на малую улицу Морской слободки.

— Один я, как перст, брат Данилов, — отвечал Нартов. — Судьбы своей не устроил. При Полтаве я при особе государя… Да и потом, все походы и походы… За границей мы учились, вместе же с тобой в Амстердаме состояли: ты при канатном деле, я при токарном. Вернулся — вновь при государе, а у него ведь был порядок какой? Хоть день, хоть ночь — будь готов предстать по царскому вызову. Куда уж тут семья!

Нартов снова взялся за клетчатый платок и воскликнул:

— Но я не жалею, брат Данилов, не жалею! О, какой это был человек! Точим мы с ним, бывало, на станках, одновременно ему секретарь бумаги докладывает. Тут и война, и посольство, и торговля, и суд, и расправа… И он незамедлительно сии вопросы все решает, не отрываясь от станка. Да как решает!

Приятели покачали головами и выпили за упокой души благодетеля.

— В младые годы, — продолжал Нартов, набивая трубку, — государь любил сам кузнечить, плотничать. Сила в нем была, сноровка! С годами он все оставил ради токарного дела, но уж какой искусный был токарь! Частенько я думаю об этом, Данилов, а?

Угрюмый слуга, он же кучер, прислуживал, ставя тарелки, будто знаки препинания.

— Смотри-ка! — оживился бурмистр Данилов. — Провизия-то у тебя царская. И балычок, и икорочка!

— Да, да… — сделал приглашающий жест Нартов. — Пока еще при дворе на кошт зачислен. А вот та вдова Грачева и ее дочка, которых ты ко мне прислал…

— Они тебе помогают?

— Погоди, погоди… Помогают, конечно, я просто хотел сказать, что тоже провизии ради… Но об этом потом. Дай мне досказать ту мою мысль.

Он подлил питья, приговаривая, — это, мол, зельице собственноручного настоя. На траве приготовлено, на камчужнице, которая, однако, не по глухоманям сбиралась, а здесь, в блистательной