хотела, чтоб кто-то из них остался в будке.

Едва гул вездехода стих, Тамара принялась за стряпню. Коршун взялся помогать.

Вначале оба неловко молчали. Потом Коршун не выдержал:

— Ждал я тебя в тот день. Как жизнь, как судьбину свою, как солнце над головой. Но ты не пришла…

— Я опоздала.

— Не просто опоздала, — вздохнул Колька и рассказал, что произошло.

Тамара слушала напряженно. Не перебивала. Лишь подрагивали ее руки, да скупые слезы смахивал со щек внезапно поднявшийся таежный ветер.

— Я понимал, что нет мне к тебе дорог. И не надеялся свидеться. Не искал с тобою встречи. Не должен был думать о тебе. Был уверен, что и ты забыла навсегда. Сочла негодяем. Оно и верняк, конечно. Кто ж еще? Сам у себя украл счастье, сам себе жизнь сломал. В зоне о том не раз жалел. Но… Мне и возвращаться было не к кому. К кентам, и только. А этот путь с двумя концами.

— Так, говоришь, вывели тебя из закона? А что это значит? — спросила Тамара.

— Выгнали из воров. Как лажанувшегося. Не смог я лягавого замокрить! Да и то, правду трехну, лягавый — как заговоренный. Будто его, мента поганого, сам Бог берег! Сколько раз он уходил от меня — со счету сбился. Стал кровным, лютым врагом. Уже дело не в слове, не в проигрыше было! Я спать не мог, пока он дышал. И надо ж фортуне так облажаться! Этот мусорило меня от ожмуренья спас! Век бы в такое не поверил, скажи кто еще в тюряге! Я б от горя в параше утопился! — признался Коршун.

— Он знает, что ты его убить хотел? — спросила девушка, глянув на Кольку со страхом.

— Знает ли? Он, падла, даже уверен был в том! Много раз мы с ним нюх в нюх сталкивались. И только я за перо, чтобы пришить его, кто-то из соседей на площадке нарисуется. Иль прохожий тут же прицепится и спрашивает, как ему пройти на такую-то улицу. Лягавый тут же вызывался проводить. А я, как пидор на жердочке, оставался с носом. Один раз в горсаду к нему кинулся. Обрадовался. Темно, безлюдно, никто не помешает. Он с работы хилял. И только я за перо, меня за клифт знакомая шмара в кусты потащила бухнуть. Пока от нее отвязался, мента и след простыл. Ну, непруха! Хоть задавись.

— Если б ты убил, ведь снова посадили или под расстрел попал бы!

— Для этого меня поймать нужно. Одного я не усек, как допер он про разборку? Как успел? Кто вякнул ему о том?

— Случайное совпадение?

— Нет! Но кто-то меня на этом свете явно удержал. А для чего? Может, чтобы тебя увидеть? Только зачем? Чтобы до конца себя терзать, — глянул он на девушку и не услышал ответа.

— Ты знаешь, одно дошло, что ожмуриться легче, чем одыбаться. На своей шкуре перенес. Когда в больницу загремел с разборки.

— Эх, Коля, как ты изменился с тех пор. Будто другой человек! Только глаза прежними остались. А больше — ничего. Нет, не любил ты меня! Иначе б не ушел в тот день. Да и не могут слабые любить. Ты променял меня на «малину». Говоришь, убить могли? Они и так тебя убили. Что осталось теперь?

— Упрекаешь? Да ведь не навязываюсь, ничего не прошу. Сам все понял. А ругать… Уж больше, чем сам себя, никто не отматерит. То как маме родной клянусь!

Тамара смотрела на Коршуна с состраданием:

— Куда подашься, когда в Оху вернемся?

— Приткнусь к рыбакам. На ставной невод. Либо на шахту уеду. Кое-что умею. Не пропаду. А может, на буровую возьмут по старой памяти!

— На буровую? А не уведут ли тебя оттуда? Как тогда? — напомнила Тамара.

— Для них я сдох. Мне к ним возврата нет. Кент, попавший на разборку, — уже не вор! Мне с ними общак не делить теперь. А перо уже не хочется получать. Надоело канать по больницам и всю жизнь не жить, а только выживать. Устал я. От них. И от самого себя. Вот бабка когда-то говорила, что жизнь каждому человеку в подарок от Бога дается. Не знаю! Но вряд ли от Господа мне такое! А уж коли так, когда же он заберет этот подарок обратно? Ох и непосилен такой дар! — уставясь в огонь, мотал лохматой головой Коршун.

— Ты себя все жалеешь! В прошлом. Чудак, но ведь вчерашний день прошел.

— Мне и от завтра ждать нечего, — ответил тот глухо и спросил: — Ох и ругала ты меня все эти годы?

— А может, не вспоминала! — рассмеялась девушка. И не стала рассказывать, как жила она эти годы.

Она молча готовила ужин. Слушая Кольку, обдумывала каждое его слово. И понимала, что жизнь не случайно оторвала их друг от друга. Уж слишком они разные, биты судьбой. Но каждый по-своему.

— Знаешь, заболела я однажды здорово. Простыла. В то время никто мне не мог помочь. Подруги замуж повыходили. Детей родили. Не до меня им было. Хватало своих забот. А мне, как назло, на сессию ехать надо и не на что. Нет денег на дорогу, хоть лопни. А это значит, три года учебы в институте выброшены.

— Да знал бы я о том! — нахмурившись, вставил Колька.

— А в это время ухаживал за мной один. Предложенье делал. По пятам ходил. И знаешь, что злило? Он не спрашивал, как отношусь к нему. Все сберкнижку мне показывал. Вкладом хвалился. Мол, если выйду за него — горя и нужды знать не буду. А я ему в ответ: мол, и у меня не меньше, не удивишь, не маячь перед глазами. Знал бы он, как я ночами квартиры людям ремонтировала, копила на дорогу. Ела один раз в день. И ничего. За две недели собрала. Сдала сессию. Вернулась. Но из-за выгоды не вышла замуж, не продала саму себя за вклад. Училась и работала. А когда трудно было, шла в бюро добрых услуг. В нем многие наши студенты подрабатывали. И я — квартиры убирала, стирала, ходила за покупками для стариков, даже с детьми оставалась. Хотя в техникуме не все девчонки выдержали. Иные — сорвались. И пошли на панель. Не потому, что родились проститутками. Нужда вытолкала. Поверь, ни одна не увлекалась нарядами. Но у кого-то старые родители, младшие сестры и братья, помогать им надо. А учебу бросать не хотели. Работы не всем хватало в городе. Многие голодали. Язву желудка раньше диплома получили. Другие — даже в больницу с истощением попадали. Всякое было. Выживали, кто больше умел. Живучие. И все ж большинство уберегли себя. Хотя девчонки. Сложнее им выжить. Затрат больше, а заработки — меньше. Но устояли. Не свихнулись, не сбились…

— А те, что на панель пошли? Чего ж вы их не поддержали? — язвительно заметил Колька.

— Зря ухмыляешься! Многих мы вернули. Даже оттуда. Удержали от краха. Помогли закончить техникум. Теперь они давно замужем. Детей имеют.

— От кого?

— Не изменяют. И не в пример тем, кто девственницами замуж вышли, ни одна не развелась с мужем. Прекрасные хозяйки и жены, матери. Семьей дорожат. Детьми и мужем. Хватило им лиха. И та зарубка на памяти многому их научила. Не тянет налево. Знают, чем закончат. Хоть и не мужики, а удержались, выстояли. Не погнались за легким рублем. Себя не потеряли…

— Укоряешь?

— К чему, Коль? Мы просто говорим о пережитом. А оно у каждого по-своему болит. Вот мне казалось, что впустую живу. Никому и себе не в радость. Как бобылка. Всю жизнь кругом одна. Но лучше так…

— Я ни о чем не прошу тебя. Поделился не для пересудов. А для того, чтоб определились мы здесь. Не дергаясь, не обижаясь за прошлое и не надеясь в будущем ни на что.

— Останемся друзьями. Иль просто старыми знакомыми. Ты прав. Не стоит укорять за прошлое. А будущее само покажет, — ответила Тамара, и Коршун, внимательно всмотревшись в ее глаза, понял, что не все пути-дороги к ней для него перекрыты.

В тот день, когда топографы, закончив профиль, уезжали из тайги, все ребята радовались возвращению в город. Мрачным остался только Коршун.

— Где ты остановишься? Где жить будешь? — спросила его Тамара.

— Пока в общежитии геологов. А дальше не знаю. Но как-то утрясется, — отмахнулся тот равнодушно, не желая продолжать разговор.

Она вспомнила о нем на следующий день. И решила, навестив топографов, заодно узнать о Николае.