километров. Работать будешь в бригаде Павла Беспалого. Толковый у него народ. Семейный. Заработки хорошие. Ты там самый молодой. Питание на буровой налажено. Есть повар. Для отдыха даже будка имеется. Комфорт, конечно, походный, но лучше, чем в зоне. Так что старайся.

— А выходные бывают? — перебил Колька участкового.

— Это с бригадиром. Но с чего так скоро об отдыхе заговорил? — насторожился участковый.

— На будущее спрашиваю, — не растерялся Коршун, мечтавший скорее попасть в Оху, отделаться от поручений законников.

— Беспаловцы работу любят. Сачков не держат, — предупредил участковый, сразу потерявший интерес к разговору.

Определив Кольку в общежитии, он тут же ушел, предупредив, чтобы новичок не забывал по прибытии с буровой отмечаться у него каждую неделю. И без разрешения никуда не уходил и не уезжал за пределы Хангузы.

Коршун едва сдержал крутившееся на губах ругательство и хмуро оглядел комнату общежития, где ему предстояло прожить три года.

Четыре койки, стол, четыре тумбочки и стулья. Вделанный в стену шкаф, истошно орущий на всю комнату динамик. Вот и все нехитрое убранство. И ни одной живой души.

Колька покурил, лег в указанную участковым постель и не слышал, как вернулись хозяева.

Его никто не будил, не выразил желания познакомиться. Лишь утром кто-то тряхнул за плечо. И сказал властно:

— Вставай! Поехали на работу!

Через пяток минут Коршун сидел в вахтовой машине рядом с хмурыми, одетыми в брезентовую робу мужиками. Один из них, оглядев всех, стукнул кулаком по машине. Та дернулась послушной клячей и неспешной рысью побежала к тайге.

Едва свернула машина в лес, как ее начало швырять из стороны в сторону. Она хромала на все колеса, грозя перевернуться. Чавкала в раскисшей от дождей мари, ныряла в глухие заросли, где тучи комаров споро, того и ожидая, набрасывались на людей, впивались в лица, руки, шею.

Машина буксовала на каждой сотне метров, и тогда без слов выскакивали из кузова люди, выталкивали грузовик из грязи и залезали обратно, чтобы через пяток минут повторить то же самое.

Колька понемногу начал выходить из себя. А бригада, словно не замечая неудобств, проснулась окончательно. Люди шутили, смеялись. Они и не думали ругать водителя. Наоборот, подбадривали, хвалили, помогали ему. На Кольку, казалось, никто не обращал внимания. Он сидел, повернувшись ко всем спиной, смотрел на пройденный отрезок пути.

«Дорожка хуже, чем в тюрягу. По ней только бухому ездить. По трезвой даже сявка ни за какой навар не согласился бы сюда нарисоваться. Чего ж ждать на этой буровой? Небось, не жизнь там, сущий ад, сплошные разборки с комарьем и медведями», — думал он, жалея, что этой ночью не догадался сбежать с Хангузы.

И, словно подслушав его мысли, бурильщик, сидевший рядом, заговорил с Колькой:

— Ты не тушуйся! Не все так плохо у нас! Вот приедем на место, отдохнешь пару часов. И будто не было дороги! Тишина и красота! Поработал, поел и спи! А хочешь — порыбачишь с нами, грибов иль ягод наберем — себе же на зиму. В реке искупаешься. Не жизнь — малина! — согрело слух знакомое слово.

— А в рамса срежемся? — предложил поспешно.

— В рамса? Это что? В карты, что ли? — удивился сосед и рассмеялся громко: — Нет! В карты мы не балуемся! Никто! В «козла» забить можно! А карты в нашей будке не прижились. Запрещены настрого! И любого, кто их в руки возьмет, из бригады вон! — предупредил он сразу.

Коршуну совсем неуютно стало. Вконец было загрустил. А сосед продолжил:

— Через неделю, когда на Хангузу вернемся — в своей общаге играй сколько хочешь. Там молодежь! Не все путевые!

Приехав на буровую, Колька радовался тому, что не насовсем привязан к таежной глухомани. Что будет приезжать сюда через неделю. И не успеет одичать вконец, покрыться шерстью.

Вскоре, переодевшись в спецовку, он пришел на буровую площадку, никогда ранее не видя ее в глаза, ничего не зная и не слыша о ней.

Он терялся от грохота двигателей, ротора, скользил по настилу, залитому глинистым раствором, таскал тяжеленные трубы, цеплял их к квадрату и отскакивал, страшась, а вдруг сорвется эта железная махина на голову? Раздавит сразу насмерть! Но подводили сапоги. И, поскользнувшись в который раз, падал на мостки, матерясь громко.

— Колька! Чего уссался, как за кустом? Живее за шланг! Мой настил, мостки! Не то башку тут оставишь! — засмеялся бригадир.

И подгонял парня, не давая присесть. У Коршуна в глазах темнело. А трубам, казалось, не было конца, они уходили в землю, как в бездонную пропасть.

— Живей! Да что ты, как из зоны? Иль сил у тебя нет? Давай быстрей свечу! — кричали с площадки. Колька торопливо цеплял к тросу очередную трубу. Подталкивал, помогал двигуну поднять ее, сдвинуть с места.

В глазах рябило. Сколько времени прошло? Да кто ж его считает на буровой? Шел спуск инструмента на забой скважины.

Колька старался. Руки от троса в кровь изодраны. По лицу то ли грязь, то ли пот течет ручьями. Смахнуть некогда.

— Майна! — зазвенела в ушах команда бригадира. И очередная свеча с гулом, с ревом уходит в землю. Ноги, руки дрожали. Болел живот от непосильной тяжести. Задубела, онемела спина. Никогда в жизни парню не приходилось так тяжело, как в эту первую смену, которая казалась концом жизни.

Когда подцепил последнюю свечу, самому не поверилось.

«Неужели все?» — огляделся недоверчиво. И, смыв мостки из шланга, тут же лег рядом с желобами, по которым густым ручьем побежал глинистый раствор.

Колька недолго наслаждался наступившей тишиной и вскоре уснул, словно провалился в яму.

Сколько он спал — не знал. Через пару часов его разбудили и велели снова идти на площадку, начинать подъем инструмента.

— Вира! — послышалось бригадирское, и Колька, глянув на Беспалого, обматерил его отборной бранью. Благо тот за шумом не услышал.

— Зачем эти трубы туда, сюда таскать? На кой хрен они нужны? — спросил он помбура. Тот ответил наспех:

— Долото сработалось. Сменить надо! Грунт скальный! Не выдерживает подолгу на забое, хоть и победитовое. Вот и мучаемся! Бурим час, а вира-майна — шесть часов! Проходки меньше метра! Да тебе-то что? Вкалывай, пацан!

Пока подняли свечи, Коршуна уже шатало во все стороны.

В глазах троилось и двоилось. Колька в свете прожекторов отцеплял трубы. Устанавливал их на площадке одну к другой — как кенты на перекличке стояли они рядом, чужие, холодные.

— Ой, какой молоденький! — услышал он внезапно голос за плечами. И цепкая рука схватила его сзади за штаны. Коршун оглянулся. Хотел выругаться солоно. Но увидел перед собой то ли девку, то ли бабу, худую и остроносую, в брюках и мужской рубашке, в сапогах до самой задницы. И приготовленная брань застряла в горле комом.

— Ой, мужики! До чего довели мальчонку, обоссался бедный или того хуже! — Она отдернула руку и, смеясь, побежала по мосткам.

— Ну! Лярва! — кинулся за нею Колька. Но, не пробежав и трех шагов, плюхнулся лицом в грязь под громкий смех буровиков.

Когда Колька встал, виновницы его позора уже не было видно. Лишь мужики откровенно хохотали:

— Все ль на месте у тебя? Ничего не оторвала Зинаида? А то у нее руки крепкие! Ухватит — с корнем вырвет. Докажи потом, что твоим было!

Колька, не ожидавший увидеть тут женщину, немало удивился. К нему еще никто не проявлял внимания. В своей деревне считали маленьким для такого, а в зоне о бабах и говорить было незачем. Здесь,