стало, мать рассказала не сразу. Жалела нежный возраст, неокрепшие нервы сына.

У ссыльных не было возраста, документов и многого из того, что имели местные жители, которым строго-настрого запрещалось общение с кулачьем.

Федька не знал, во сколько лет начал помогать матери на лесоповале. Помнилось, штанов еще не имел. Но охапки веток носил к костру вместе со старухами и ровесниками, тоже детьми ссыльных.

Он любил большие костры, где сгорали в жарком пламени ветви, сучья и коряги. Не понимая, что в каждом сгоревшем пне таяли силы и здоровье ссыльных и его матери.

Она как-то быстро состарилась, поседела. Он и не заметил. В десять лет Федька перегонял плоты вместе со взрослыми, тогда им стало хватать на жизнь. Работал он, не считая времени, боясь думать об усталости. Ведь они с матерью решили скопить на корову, а она стоила дорого.

Федька уходил из дома, когда над деревней спецпоселенцев Сосновкой еще не проклюнулся рассвет. Возвращался затемно. Промокший от воды и пота, пропахший смолой. Он быстро ел и еще быстрее засыпал.

Отдыхали поселенцы лишь зимой, когда над деревней, над всей тайгой бушевала пурга. Вот тогда и рассказывала мать сыну о пережитом. Он слушал, вздрагивая, запоминал…

Деревня спецпоселенцев имела свой участок земли, тайги, реки, пересекать их границы было настрого запрещено и старому, и малому. Вскоре за Сосновкой появилось и свое кладбище. До старости здесь никто не доживал. Наказывать кулаков помогала тайга. Она караулила каждый промах, усталость и забывчивость. Она калечила и убивала, щедро поливая горькими слезами каждый подаренный ею кусок хлеба.

— Спи, Феденька. Не кричи, не плачь. Василию теперь легко. Он отмучился. Теперь под Божьей защитой стоит. И светло душе его, — говорила мать, успокаивая сына, орущего спросонок.

Снова привиделся во сне плотогон-напарник, спрыгнувший на берег всего на минуту. Грибов хотел набрать. Уж больно хороши росли подосиновики. А тут медведь… Не успел убежать Василий. Растерялся. Не ожидал. Зверь вмиг задрал. Глянул Федька на кровавое месиво, оставшееся от напарника, не своим голосом заорал. Месяц в себя прийти не мог. Заговаривался.

Мужики-поселенцы убили вскоре того медведя. Но Федьке он снился живым много лет.

Однажды в вольный поселок решил он сходить с ровесниками. На танцы. К утру всех привезли. В лодках. Двоих схоронили. Хуже зверей накинулись на поселенцев местные парни. В клуб не впустили. Сразу взяли на кулаки. За что? Не захотели сказать. Вот тогда и решился Федька отомстить поселковым. За все разом.

Федька пришел в поселок глубокой ночью. В редких окнах светился тусклый приглушенный свет. На улицах кое-где на скамейках сидели редкие пары. Федька проходил мимо, хрустя кулаками. Он решил поджечь клуб. Уж коли нельзя туда приходить спецпоселенцам, пусть и поселковые его не имеют.

Просмоленная пакля, которую решил засунуть под стреху, завернута в еловые лапки. Федька подошел к клубу тихо. Приметил на скамье девушку. Она сидела одиноко, понурив голову, перебирала конец косы.

Непредвиденная помеха раздосадовала. Решил спугнуть и выскочил из-за угла.

В этот миг из-за туч вышла луна, совсем некстати осветила Федора и девушку. Та, глянув на парня, рассмеялась нежным колокольчиком и вовсе не испугалась.

— Не пришел на свиданье твой залетка? — спросил Федька, краснея. Говорить с поселковыми, да еще с такой красивой, ему не приходилось ни разу, и он ляпнул первое, что на ум взбрело.

— Это я опоздала. Не дождался он, ушел, — ответила девушка, внимательно разглядывая Федьку. И поинтересовалась: — А ты кто? Что-то я тебя в поселке не встречала ни разу.

— Из сосланных. В Сосновке живу. — Он расправил плечи. И увидел, как дрогнули плечи девушки.

— Испугалась?

— Еще бы! Про вас такое говорят, жутко становится.

— А чем мы хуже вас? Тем, что мучаемся вдесятеро? И не знаем, за что? Разве можно ссылать людей лишь за то, что они умели работать и жили лучше всяких лодырей и пьяниц? Выходит, быть пропащим надо. Чтоб отнять нечего было? Разве такое по совести? — Он присел рядом. — Меня почти грудным сослали. Что ж это за государство, какое титешных, беспортошных ребят боится? За что стольких хозяев загубили? Иль эту власть бездельники и пропойцы кормить станут? Они накормят, как бы не то!

— Выходит, я тоже лодырь и пропойца? — посуровел голос девушки.

— Ты не выселяла. А вот голова — заморочена.

— Неправда. Не могут все вокруг брехать на вас! Да и кто о себе худое скажет? — не верила она Федьке. — Говорят, вы комсомольцев убивали из обрезов, коммунистов резали.

— Как тебя зовут? — перебил Федька.

— Оля…

— Так знай, Ольга, если б кто хоть пальцем тронул комсомольца иль коммуниста, не только его самого, а всю семью чекисты расстреляли бы в тот же день. Это нас убивали. За то, что мы лучше их. Умели работать и жить. Имели хорошие дома и хозяйства, а голь задыхалась от зависти. Что ваша революция? Разрешенный властями разбой! Ведь крепких хозяев было всегда меньше, чем лодырей. А им тоже жрать охота была. Когда назвали хозяина — кулаком, врагом народа, сброд обрадовался. Грабить, отнимать куда проще, чем самому заработать.

— Да ты настоящая контра! Выходит, по-твоему, все — негодяи, а вы — ангелы?!

— Не обо всех говорю. О тех, кто врывался в наши дома. И за корову, с которой бабка душой срослась, не хотела отдавать, всю семью в ссылку согнали. Случалось, расстреливали.

— Чего ты меня против власти агитируешь? Сослали или расстреляли, правильно сделали! У нас колхозник — хозяин, он страну кормит, а не вы!

— Погоди, пока тебя эта беда не коснулась. Как захлестнет она твою шею, посмотрю, как запоешь, — встал Федька.

— Ну, а кем ты работаешь? — прищурясь, спросила Ольга.

— На лесоповале. Вам баню построили, магазин, школу. Чего ж вы, живя в тайге, сами с тем не справились?

— А у нас в доме своя баня! Не ходим в поселковую.

В это время к клубу свернул старик:

— Ну что, Ольга, вконец промерзла? Иль нет? Поглянул, не скучаешь. Ну, да и то славно. Сдавай пост. Теперь я встану сторожить. А вы погуляйте.

— Да он с Сосновки, кулак! Власть нашу поганит.

— Не брешет он. Правду сказал. Да только ее завсегда слухать горько. Бедолаги они сущие. Неведомо за что страдают. Мученики. Ты б не лаяла на него, а пригляделась. Серед них хорошие мужики имеются. Таких в поселке не сыщешь. Выкинь дурь с головы. На что тебе политика? Баба ты! Присмотрись, может статься, судьба подарок послала. Я не вечный. А дому хозяин нужен. Умелый да головастый. Что с твоих комсомольцев? Они ни на хрен негожи. Только под юбки лазить к вашей сестре. Работать лишь ложкой. Как с таким жить? Все по ветру пустят, непутяги! Ты не на билет, на человека смотри, какой семью прохарчить сумеет, — закашлялся старик.

Федька плечи расправил, услышав сказанное. Забыл, зачем появился здесь. Понял, нет парня у Ольги. Деда подменила. Посторожевала за него, отдохнуть дала. А старик, усевшись на скамью, скрутил «козью ножку» из махры, закурил. И сказал, толкнув Ольгу локтем в бок:

— Восемнадцатый тебе. Стареешь. Через год никакой пес в твою сторону не оглянется. А и в поселке подходящих нет. Единая шелупень. Ну, а на то, что ссыльный, не гляди. Дальше наших мест редко кого сгоняют. А коли хочешь в мужиках человека заиметь, присмотрись к сосновцам. Там — без промаху. Дельные люди. А политику закинь. Она — дело подзаборное. Трудяге — единая морока от ней. Ей сыт не станешь. А греха наберешься. Ну что медлишь? Иди, гуляй, пока от тебя молодость не сбежала навовсе и парень не ушел. Ты глянь, какой ладный из себя. И на лицо пригожий. Чисто сокол. Разве с таким ругаются? — подморгнул дед Федьке.

Ольга запунцовела до корней волос.

— А и правда, пошли погуляем? — насмелился Федька и пошел бок о бок с девушкой впервые в