медсестра и санитарка, которым предстояло вплотную заниматься Симеоном, некоторое время просто болтали с ним.
— Ладно, — сказал наконец профессор, взглянув на часы. — Подытожим, что нам известно о твоем состоянии, Симеон. У тебя острая лимфобластная лейкемия. Пусть эти слова тебя не пугают. Чаще всего именно эту форму лейкемии мы здесь и лечим, и у нас очень высокий процент ремиссий. Однако мы стартуем в невыгодном положении, поскольку у тебя не такой уж большой запас сил.
— Вы имеете в виду мою худобу? Она как-то связана с лейкемией, или одно от другого не зависит? — спросил Симеон, не в первый раз удивляя медиков непринужденной грамотностью речи.
— Ты худой, потому что такая у тебя конституция. Но это не должно тебя смущать. У худых людей часто очень высокая сопротивляемость.
— Это точно, — подтвердила добродушная санитарка. — Вот мой Винсент уж до того тощий, а никогда не болеет. Даже насморка не бывает.
— Благодарю вас, Мария, — сказал Мойвуазен с не совсем искренней улыбкой. — Так вот, мы все это обсуждали с Жоффре…
Молодой лысеющий врач, который делал пункцию, кивнул Симеону.
— …и думаем, что ты, пожалуй, сможешь в этом году сдавать экзамены. Во всяком случае, мы — Жоффре, Эвелина, Мария и я — сделаем все, чтобы поставить тебя на ноги к середине июня.
У Симеона слезы навернулись на глаза. Однако он видел, что в этой оптимистической речи возможность окончательного выздоровления не рассматривается. Профессор Мойвуазен вообще избегал слова «выздоровление».
— Барт сегодня принесет мне книги, — сказал Симеон. — Здесь можно будет заниматься?
Мойвуазен и Жоффре переглянулись. Надо ли на данном этапе рассказывать о побочных эффектах лечения?
— В свободное от рвоты время, — с улыбкой уточнил Симеон.
Профессор одобрительно кивнул.
— Обидно будет, если ты не доживешь до восьмидесяти девяти лет.
С этими словами Мойвуазен пожал мальчику руку.
— Сегодня я должен сократить свой визит.
Он обернулся к Жоффре:
— Сейчас придут родители Филиппа, я буду с ними у себя в кабинете.
— А, того бедняжки, у которого рецидив, — проявила осведомленность Мария. — Принести им кофе?
Профессор крепко провел рукой по глазам и подумал, что сплоченный коллектив иногда бывает тяжелым испытанием для нервов.
— Хорошо, Мария, спасибо. Жоффре, ты объяснишь Симеону поподробнее, как мы будем его лечить?
— Без проблем, — заверил Жоффре со своим неизменным энтузиазмом.
Первые шесть недель — ударная химиотерапия. Жоффре, как гурман, сыпал названиями препаратов, одно другого головоломнее. Однако всем им, видимо, предпочитал Vinca rosea — экстракт барвинка.
— Это будет капельница? — спросил Симеон.
— Вот-вот. Поступает в кровь день и ночь. Тебе поставят капельницу завтра в два и снимут, когда ты выздоровеешь.
Жоффре улыбнулся. Он не боялся употреблять это слово. Он был молод и верил в то, что говорил.
В два часа дня профессор Мойвуазен сам пришел ставить Симеону капельницу — обычно он препоручал это медсестре. Симеон смотрел, как он вводит иглу в вену на локтевом сгибе. Профессор закрепил иглу пластырем. К ней была присоединена тонкая длинная трубочка, идущая от прозрачного пластикового мешка с какой-то жидкостью. Мешок был подвешен к высокому кронштейну на колесиках, который Симеон принял сначала за вешалку оригинального дизайна.
— Ты сможешь ходить несмотря на капельницу, толкая перед собой этот кронштейн, — объяснил Мойвуазен. — Так что свободу передвижения сохранишь.
Симеон с дружеским чувством смотрел на мешок с лекарством, которое должно было уничтожить злокачественные клетки.
— Вы мне поставили Vinca rosea? — спросил он.
— Наш любимый барвинок? Да, он там тоже есть. Видишь его? — спросил Никола, по примеру Симеона вглядываясь в прозрачную жидкость.
— У моей младшей сестренки глаза цвета барвинка.
— У старшего брата тоже, — заметил профессор. — Он, кажется, сегодня собирался принести тебе книги?
— Да. Наверное, скоро появится.
Однако скоро Барт не появился, и нескоро тоже. В пять часов вечера его все еще не было. Это мучило Симеона сильнее, чем начавшаяся мигрень, от которой голова просто раскалывалась. Если Барт уже подводит, то что же будет, когда начнется настоящая борьба? В шесть часов молодой человек ввалился в палату.
— Ты бы еще позже пришел! — встретил его упреком Симеон.
— А ты бы меня еще больше нагрузил! — огрызнулся Барт, с грохотом скинув на пол две огромные сумки книг.
Он побывал у директора лицея, и тот засыпал его инструкциями и наставлениями.
— Ему по фигу твоя лейкемия. Его одно волнует — чтобы ты получил степень бакалавра с отличием.
— Ну и правильно, — миролюбиво ответил Симеон. — Как там сестры? Что-нибудь про них знаешь?
— А как же! — раздраженно воскликнул Барт. — Новости лучше некуда. Моргана торчит одна- одинешенька в этой дыре, Фоли-как-его-там. Отказывается есть. Социальная сотрудница звонила. Такой мне пистон вставила!
Бенедикт упрекала его в том, что он забыл про Моргану.
— Венеция — что ж, как я и предсказывал, — продолжал Бартельми. — Жозиана ее заграбастала и не хочет отдавать. Судья звонила. Сказала, что Жозиана утверждает, будто у Венеции психологическая травма и ей надо пройти курс психотерапии. Виноват, разумеется, я. Я всегда кругом виноват. Аксиома номер один.
Барт был на грани срыва. Он чувствовал себя непонятым, преследуемым и жертвой эксплуатации.
— И это, конечно, очень мило, что меня просят заботиться о тебе и сестрах, только денег-то за это не платят. А я без работы остался. И куда мне теперь, на панель?
— Не ори так, Барт, — взмолился Симеон, болезненно морщась.
— О’кей, могу вообще отвалить.
— Я этого не говорил, — прошептал младший брат, вконец измученный.
Барт стоял в нерешительности, ни туда ни сюда. Его взгляд остановился на кронштейне.
— Что это за хрень?
— Капельница.
Симеон откинул простыню, демонстрируя свою руку. Барт увидел выходящую из-под пластыря трубку. Его передернуло.
— Закрой скорее. Гадость какая.
Он повалился на стул, тяжело вздохнул:
— Что за мрак, ну что за мрак! — и вытащил из сумки журнал, купленный по дороге.
— «Спиру»?[6] — Симеон не сумел скрыть удивление, увидев, что читает его брат.
— У них не было «Фрипуне», — буркнул Барт. — Ну да, я дурак! Даже когда ты этого не говоришь, я
