Говоря так, Степан Андреевич как-то невольно и нечаянно облизнулся и смутился, и тотчас продолжал с нарочитым негодованием. Он увлекся своей моральной, в этот миг, высотой:

— Молодых девушек в обществе иногда рвет.

— От отвращения? — спросила Вера.

— Какое от отвращения! От вина. Я, например, Вера, смотрю на вас и восхищаюсь. Вы ведете свою линию от тех русских женщин, которых воспевали старые поэты. У вас есть костяк.

— Да, Вера худеет, — сказала со вздохом Екатерина Сергеевна, разливавшая чай, — прежде ты бы у нее ни одной косточки не прощупал.

— Мама, вы уж дайте Степе рассказывать, замечания ваши не всегда бывают удачны.

— А семья? У нас нет семьи… Женщины не рожают детей, чтоб иметь возможность пить вино и кривляться в театральных студиях. Какая-нибудь девчонка, научившаяся произносить монолог, стоя на голове, уже считает себя второй Саррой Бернар… Одна мне сказала: «Я не могу иметь семьи — семья, это тенета на крыльях гения». Понимаете, никто не живет первыми интересами. Пошлейшая клоака… Потом, вот вы недовольны вашей Марьей. А знаете, какая у нас в Москве прислуга? Отработала свои восемь часов, и в кино или на какое-нибудь заседание. Честное слово! Хозяйка за ней, как за барыней, убирает.

— Я бы такую прислугу сразу вон выгнала, — сказала Вера, сверкнув глазами, — глупые хозяйки.

— Боятся. Профсоюз. Чуть что — в суд. Ну, просто безобразие! Вот вам: «мы наш, мы новый мир построим».

— Осторожнее при Петре Павловиче, — сказала Вера, — он спит и видит стать большевиком.

— Вера Александровна, уж это нехорошо.

— Конечно, вы вчера еще кричали: искусство устарело… Не надо нам ни Сурикова, ни Айвазовского, подавай нам футуристов.

— Вера Александровна, а не то говорил. Я говорил только, что когда я в четырнадцатом году был в Москве, то у Маяковского был талант и какая-то искорка.

— Петр Павлович и в бога не верует.

— Вера Александровна, вы на меня клевещете… Я пантеист вроде Спинозы…

— Ну, уж не знаю, в роде Спинозы или не в роде, а постов вы не соблюдаете.

— Я не моту по состоянию здоровья.

— Крепко же вы веруете… Ну, скажите, Степа, как у вас в Mоскве относятся к Петру?

— К какому Петру?

— К блюстителю патриаршего престола.

— А к нему… прекрасно относятся.

Наступило молчанье.

Степан Андреевич впервые услыхал, что Петр блюдет патриарший престол. Ему представился этот престол в виде огромного золотого с бархатом кресла, и как нарочно лезло в голову дурацкое: ходит вокруг кресла их бывший швейцар Петр в золотой рясе и ловит моль — блюдет престол патриарший…

Небо между тем становилось бледнее и на земле сгущалась зеленая тень — к шести часам шло дело.

— А что еще очень забавно после Москвы, так это украинский язык. Во-первых, от «и с точкой» я за эти семь лет вовсе отвык.

— Почему отвыкли?

— Да ведь теперь его не пишут…

— Не знаю, как другие, а я пишу.

— У нас нельзя… Все перешли на новое правописание, даже ученые. И это ведь, знаете, еще Мануйлов вводил. Но украинский язык пресмешной. На вокзале в Харькове, например, театральная афиша: «Ехидство и коханье». Как вы думаете, что это такое?

— «Коварство и любовь», — сказала Вера, даже не улыбнувшись, — если язык наш для вас смешон, так это потому, что вы его не знаете. А для украинцев смешон русский.

— Вы говорите «ваш», разве вы украинка?

— Я родилась в Украине и всю жизнь в ней прожила… И я знаю одно, Степа, — большевики к нам из Москвы пришли, заметьте это.

— Вера Александровна великая самостийница, — вставил, улыбаясь, Бороновский, — при Петлюре она все флаги вышивала — голубые с желтым.

— Да, конечно, если разобраться, то язык, как язык… но…

— Но заметьте, Вера Александровна, — проговорил ласково Бороновский, — что, например, богослужение на украинском языке не прививается. Вот моя соседка хуторянка прямо говорит: «Не гоже на храме, як на базаре, калякати».

— Это какая хуторянка? Дарья Дыменко?

— Ну да.

— Так она же дура. Вы, Петр Павлович, удивительно умеете хорошо подбирать примеры… Вы, должно быть…

И вдруг Вера умолкла и напряженно стала прислушиваться.

Словно шел кто-то по саду, бормоча, или хрюкая, или даже напевая тихо в нос.

— А ведь это Лукерья идет, — сказала Вера, изменившись в лице.

Екатерина Сергеевна вся как-то задрожала и поставила на стол недомытую чашку.

И тут все увидали у террасы медленно передвигавшуюся уродицу с перекошенным лицом — казалось, запихала она за щеку целое яблоко. Глаза смотрели бессмысленно, за плечами болтался баул. При каждом шаге нищенка опиралась на посох, который словно втыкала в землю, а потом подтягивалась. Сквозь изодранное платье желтели куски немытого тела. Уродица остановилась, вкопав в землю посох, и затянула гнусаво: «Подайте, мамуся, подайте, татуся».

Степан Андреевич не успел опомниться. В следующий миг Вера кинулась к куче камней и принялась швырять их в нищенку, отбиваясь от Петра Павловича, который хватал ее за руки, а уродица мчалась по саду быстро, как газель, размахивая посохом и подобрав юбку на пол-аршина выше колен. Один камень таки угодил ей в мешок.

— Пустите, я убью ее! — крикнула Вера и так рванулась от Петра Павловича, что тот налетел на стол, и самовар заплясал на нем вместе с чашками.

Екатерина Сергеевна стояла, сложив молитвенно руки. Степан Андреевич не знал, что делать.

Вера вдруг поглядела на него, и лицо ее покрылось пятнами.

— У меня с этой подлой счеты, — сказала она и захохотала и хохоча выкрикивала: — Вы видели, как она бежала, как бежала… Как бежала…

И все хохотала, и слезы градом текли у нее по щекам, и, наконец, вскочив с кресла, кинулась она в комнаты, а за нею Екатерина Сергеевна, споткнувшаяся о порог и подпрыгнувшая при этом чуть не на целый аршин.

— Что такое? — пробормотал Степан Андреевич. — Она с ума спятила!

Бороновский, бледный, как воск, хотел улыбнуться, но подбородок у него вместо этого запрыгал во все стороны и челюсть застучала, как при ознобе.

— Эту нищенку в прошлый раз Вера Александровна прогнала, а та ей издали показала дулю… Ну и вот… Вера Александровна очень вспыльчивый и самолюбивый человек.

— Что же, она эти камни для этого и припасла?

Бороновский ничего не ответил, а запахнулся в пиджак и все стучал челюстью.

— Простите, — сказан он, — я домой пойду… Мне что-то холодно… У меня к этому времени жар повышается… Немножко я пересидел свое время…

Он ушел на цыпочках, беспокойно оглядев окна белого домика. Степан Андреевич тоже ушел с террасы.

«Странные люди, — думал он, — какие-то бешеные темпераменты».

И опять ощупал в кармане чулочки.

На дворе, между двумя пустыми ведрами, сидел хорошенький хлопец и забавлялся тем, что засовывал себе в нос стебелек. При этом он чихал и хохотал от удовольствия. Перед ним стояла старая Марья, словно, аист, на одной ноге и скребла рукою пятку другой ноги, обутой в грязь и мозоли. Два пса