— Да, я! Поскольку я сейчас укрепляю российский трон, а ты только…
И Соврищев неприлично обозначил основное занятие Степана Александровича.
— Я прошу тебя не вторгаться в мою личную жизнь.
— Я не вторгаюсь, а говорю… Посмотри на себя в зеркало, на кого ты похож? Не то Фамусов какой- то, не то Аксаков. Российский император в плену у хамов, а ты…
— Дурак! Я, может быть, больше тебя страдаю…
— Докажи на деле.
— И докажу…
Пантюша дерзко хихикнул.
— В этом халате? Ну, прощай, меня ждут мои единомышленники. Я хотел тебя привлечь, но если тебе важнее баба…
— Идиот! Воображаю, что это за компания.
— Во всяком случае, самоваров мы не ставим для дамских животов. Прощай!
— Подожди, в чем дело…
— Поедем, увидишь.
— Сейчас… я переоденусь… Хотя я уверен, что от тебя нельзя ждать ничего путного.
Пантюша ничего не ответил, но молча отогнул обшлаг пиджака.
Там был вышит крошечный двуглавый орёл, но не общипанный, а как следует: орёл с короной, державой и скипетром.
Степан Александрович побледнел от зависти, но нашёл в себе силы недоверчиво усмехнуться. Затем он пошёл одеваться.
На улицах было уже темно. Откуда-то доносились звуки Марсельезы и глухой грохот грузовиков, летящих во весь опор. Какая-то женщина пела во мраке:
Степана Александровича слегка мучила совесть, ибо он ушёл, ничего не сказав Нине Петровне, — она бы его не отпустила, боясь пролетариата. Правда, он сильно рассчитывал, что Толстина просидит ещё часа три.
Они шли по тёмным переулкам между Арбатом
Пречистенкой. Внезапно Соврищев остановился и, вынув из кармана большие синие очки, как у слепых, сказал:
— Надень!
— Какого черта?
— Надень, говорю тебе!
— Я в них ничего не вижу.
— Это и требуется. Изображай слепого. Видишь, это конспиративная квартира, а мы ещё не имеем? основания доверять тебе.
— Дурак, я иду домой!
— Прощай!
— Постой!.. Ты хочешь скрыть от меня адрес?
— Да.
Степан Александрович с ужасом чувствовал, как Соврищев неуклонно берёт над ним власть. Он мысленно проклял Нину Петровну.
— Я могу дать тебе слово…
— Милый мой, я действую по инструкции целой организации.
— Ну, чёрт с тобой!
Степан Александрович надел очки. Стекла с внутренней стороны были заклеены чем-то, так что решительно ничего не было видно.
Пантюша взял его под руку и энергично поволок.
Степан Александрович слышал, как сказала какая-то женщина:
— Господи! Сколько людей покалечили. Кто без глаз, кто без носа.
Они вдруг повернули направо и пошли по мягкой земле, — очевидно, по двору.
Глава II
На особенный троекратный стук отворилась дверь, и торжественный радостный голос произнёс, сильно картавя:
— Здравствуй, дорогой друг!
Степан Александрович снял очки. Они стояли в ярко освещённой передней, где по стенам висели гравюры и книжные полки. Человек небольшого роста в офицерской форме и с моноклем в глазу стоял с таинственной улыбкой на полном бритом лице, опираясь на костыль.
— Лососинов, — сказал Пантюша.
Тогда военный, ковыляя, подошёл к Степану Александровичу, взял его руку так, словно хотел прижать к сердцу, и сказал, все также грассируя «р» и картавя:
— Добро пожаловать, брат мой… Брат, ибо у нас одна мать — Россия!
И он заковылял на костыле, указывая дорогу.
Они прошли через уютную гостиную, тоже сплошь увешанную гравюрами и уставленную старинной мебелью.
Александр Первый таинственно улыбался со стены.
Военный привёл их в кабинет, такой же старинный, где Степан Александрович, к своему удивлению, увидал Грензена и князя. Ещё какой-то юноша с лицом, как у лягушки, сидел в углу с гитарой и перебирал струны.
Грензен и князь приветствовали вновь прибывших.
Лягушкообразный юноша отложил гитару и шаркнул ногой, одновременно наклонив голову под прямым углом.
Лев Сергеевич Безельский, — сказал Соврищев, указывая на хозяина.
— Как, — вскричал тот, — и ты не сказал, куда ты ведёшь своего друга и нашего брата! О, Талейран! О, хитрейший из дипломатов!
И он вновь поднёс руку Степана Александровича к своему сердцу.
Затем все сели на диваны, причём Безельский подвинул вынул гостям ящик сигар, а сам взял длинную до полу трубку.
— Филька! — крикнул он и стукнул костылём об пол.
Мальчик в серой куртке с позументами вошёл в комнату и, улыбаясь, помог барину раскурить трубку.
— Чему ты рад, дурень? — спросил тот печально и торжественно. — Ты жид или русский?
— Русский.
— Ну, так рыдай, а не смейся!
Мальчик ушёл, фыркнув.
Безельский положил больную ногу на бархатную подушку и пустил целое облако ароматного