живо!..
И, наслаждаясь местью, он чуть не спустил его с лестницы.
На улице Соврищев немного опомнился и, зевая, пошёл, куда его вёл Лососинов.
— Видишь толпы людей, — говорил тот, — слышишь, как они кричат и поют… А ты, байбак, баба, нюня!..
— В самом деле война? — спросил Соврищев. — Я думал, что ты вола вертишь.
Лососинов начал придумывать новое обидное прозвище, когда часть толпы хлынула вдруг в переулок и едва не сбила их с ног. Все попадавшиеся навстречу с изумлением глядели на Соврищева, а некоторые так и застывали, не успев допеть гимна.
— Чего они на меня глаза таращат, — пробормотал тот. — Говорил, без шляпы неудобно.
Лососинов поглядел на него и ахнул. На лбу у Соврищева крупными лиловыми буквами написано было: «Немец».
Глава II
Пришлось вернуться.
Теперь праздник был, так сказать, на улице Соврищева, а Лососинов имел вид слегка смущённый.
— Свинья! — говорил Соврищев, стоя перед зеркалом и растирая лоб наслюнявленным пальцем: — Хам! Вот и не оттирается.
— Ну ерунда, ерунда. Как так не оттирается…
— Да… ерунда. Небось японские чернила-то!
— А ты мылом…
— Чтобы глаза защипало.
— Ну разбуди горничную и вели подать горячей воды!
— Разбуди-ка, попробуй!..
— Да ведь у тебя две прислуги… Где кухарка? Да чёрт её знает… Одна спит целый день, а другой никогда дома нет…
— Так ты бы прогнал их. Других бы нанял.
— Да это и есть другие… я каждый месяц прогоняю…
— Я не понимаю! — вскричал Лососинов. — Что это за люди?..
— И потом, — продолжал Соврищев, — пиджаки пошвырял, устроил в гостиной какое-то чучело… Разбирай теперь сам… я не желаю… Ведь прийти кто-нибудь может… Свинья!
— Ну, сегодня все на улице… никто не придёт…
— Дураки на улице, а умные люди дома сидят… Поднял ни свет ни заря…
— Болван! Шестой час.
— Ну и что ж… я, может быть, всю ночь не спал… от мигрени страдал…
— Ну, ну, мойся!..
— И ничего нет, главное дело, — продолжал Соврищев, растирая лоб намыленной зубной щёткой. — Немцы, оказывается, ещё и Варшавы не взяли…
— А ты бы хотел, чтоб взяли?.. Хорош русский! Действительно немец.
— Сам ты немец… иди-ка разбирай чучело… Лососинов пожал плечами и пошёл в гостиную. «Чёрт знает, — думал он, снимая кастрюльку со щётки, — чем приходится заниматься в этот исторический день… Да… трудно воевать с таким народом».
Он понёс в кухню кастрюлю. Горничная проснулась и теперь сидела около окна, подперев щеку рукою и глядя на крышу, на которой кошка старалась поймать голубя.
— Где у вас горячая вода? — спросил Лососинов, в пику ей решив все сделать сам.
— А где же ей быть, — отвечала та с сонной и добродушной улыбкой, — в коробке.
— Я вас серьёзно спрашиваю, — крикнул Лососинов, покраснев от злости, — Где вода?
— В коробке вода.
Лососинов вернулся в комнату Соврищева. Тот продолжал с тоской тереть лоб, перелистывая от скуки «Всю Москву».
— Она к тому же и грубиянка! — воскликнул он. — Издевается. Говорит вода — в коробке.
Соврищев вздохнул, и оба они пошли в кухню. Горничная снова спала на сундуке, с головой укрывшись какими-то юбками.
— Ну вот, — сказал Соврищев, — дурак… Она не спала, надо было пользоваться, а ты даже не потрудился узнать, в какой коробке.
— Да ведь это же нелепость!.. Сам посуди, ну как вода может быть в коробке?.. Просто ты их распустил… Они привыкли, что ты с ними амуришься.
— И неостроумно, — пробормотал Соврищев, — вон коробка какая-то из-под «Эйнема».
— Нет там воды никакой, — сказал Лососинов, заглянув в коробку. — Разбудить её, что ли?
Соврищев безнадёжно покачал головой и опять отправился к зеркалу.
— Пойдём, — предложил ему Степан Александрович, — почти незаметно.
— Спасибо.
— Ей-богу… Если кто не знает, ни за что не разглядит. Хочешь мою фуражку с козырьком?
— Что я, дурак, что ли?
— Имей в виду, Соврищев, — крикнул Степан Александрович, — что эту фуражку носят не дураки, а русские солдаты! Те самые солдаты, которые там на кровавых нивах защищают идиотов вроде тебя.
Соврищев долго смотрел в зеркало и наконец проговорил:
— Ну, пойдём!..
Они вышли на улицу.
— Поесть бы, — сказал Соврищев, — у меня маковой росинки во рту не было.
— Да, — пробормотал Лососинов, — в штаб теперь, разумеется, поздно.
Он был зол и недоволен тем, что его менее одарённый друг возымел над ним некоторую как бы власть и превосходство.
У входа в ресторан они столкнулись с двумя прекрасно одетыми джентльменами.
— Немцы уже идут на уступки, — проговорил один, ткнув пальцем в вечернюю газетку.
— Quidquid id est timeo Danaos et dona ferentes[1], — улыбаясь, возразил другой; — ручку Анне Сергеевне.
И они разошлись в разные стороны.
Глава III
Муж Нины Петровны сразу получил высокий пост в Красном Кресте. Враги и завистники утверждали, что его с кем-то спутали, что будто он выдвинулся тем, что запел однажды канарейкой в присутствии высокой особы, одним словом, говорили все, что при этом говорить полагается. Сам он, получив пост, немедленно привлёк к себе на службу всех знакомых, и Нина Петровна была очень мила в белом фартуке и белой косынке. Лососинов и Соврищев посещали Нину Петровну, которую и заставали всегда в некоторой ажитации. Нина Петровна хотя и жила на даче, но в такие Дни считала нужным быть в Москве. Генерал неоднократно говорил, что если бы все дамы и барышни в те дни продолжали жить на даче и не считали нужным быть в Москве, то мобилизация прошла бы ещё лучше. Впрочем, это мелочь.
