друга понимают. Я ведь тебя ни о чем другом и не прошу, только чтоб негромко говорила…

Девочка задумчиво на него посмотрела. Наморщила лобик и заглянула ему в глаза:

— А почему ты хочешь, чтоб я так говорила?

— Да так — можешь сделать мне приятное?

— И тогда меня не убьют?

Дюрица сжал губы. Потом сказал:

— Да… а если будешь разговаривать громко, то злые дяди узнают, что ты здесь, придут за тобой и убьют! Ты теперь всегда будешь разговаривать тихим голосом, как я… Хорошо?

— И с мишкой тоже тихим голосом?

— И с мишкой.

Девочка расстегнула пуговички на платьишке:

— А людей убивают так же, как зверей, — прямо из ружья?

Он снял с девочки уже оба ботинка и теперь поставил ее на свой стул:

— Подожди… я принесу ночную рубашку…

Девочка стянула с себя платье:

— А они не всех убивают?

— Нет, — ответил Дюрица, — всех убить они не могут…

— Может быть, и меня тоже не смогут?

— Ну, давай посмотрим, какая у тебя ночная рубашка, — сказал Дюрица, кладя на стол портфель. В портфеле была юбка, две маленькие рубашонки, ночная сорочки и ничего больше. Это было все имущество малышки.

— Какая красивая рубашка! Подойди, я помогу тебе ее надеть. Вот увидишь, как хорошо тебе будет спать с твоим мишкой…

— А почему они убивают мишек? Ведь они еще не выросли. И почему это плохо, когда ты взрослый?

— Гоп-ля! Вот так… Платье твое положим сюда, на другой стул…

Когда девочка была уже переодета и стояла в ночной рубашке, доходившей до лодыжек, Дюрица взял ее на руки.

— Возьми с собой и мишку! — сказал он, нагибаясь вместе с девочкой, чтоб та могла дотянуться до стола, где он лежал.

— Он со мной будет спать?

— Конечно! Только ты присмотри, чтоб он всегда был хорошо укрыт…

— Ой, я не сложила как следует платье! — спохватилась девочка.

— Ничего, я сам сложу, — успокоил ее Дюрица и открыл дверь в комнату. — А уж с завтрашнего дня ты всегда будешь складывать его сама. Будешь приносить его сюда, здесь, на стульчике возле твоей кроватки, и будет его место. Ну, а теперь осторожно, чтобы нам никого не разбудить…

— Ой, сколько здесь малышей!..

— Вот увидишь, какие они славные… А это твоя кроватка!

Справа у стены пристроилась рядом с остальными кроватками узенькая раскладушка. Слева, на точно такой же раскладушке, мирно спала девочка лет десяти, положив руки поверх одеяла.

Дюрица положил малышку. Укрыл одеялом и помог пристроить на подушке мишку. Потом натянул одеяло на обоих и поцеловал девочку в лоб.

— Тебе удобно?

Малышка не ответила. Через неплотно закрытую дверь свет падал ей прямо в лицо. Щурясь, она смотрела на мужчину, как только что в кухне.

— Удобно лежать? — снова спросил Дюрица. Девочка не ответила, промолчала.

— Почему ты не отвечаешь, удобно тебе лежать или нет?

— А я и так знаю, хоть ты и не сказал, до каких лет надо дорасти, чтоб тебя убили.

— Глупая! — сказал Дюрица. — Если ты мне не веришь, я не буду тебя любить! Спи спокойно…

Хотя у него была еще куча дел, он встал, закрыл дверь и снова присел возле девочки. Пригладил на лбу волосики…

— Аника уже сладко спит…

Он продолжал гладить ее волосы. Девочка закрыла глаза. Потом со вздохом прошептала:

— О господи… господи.

Повернула голову набок, прижала к себе мишку… и вскоре Дюрица услышал ее ровное дыхание. «Спит, — подумал он, — и если не дольше, то хотя бы до утра ни о чем не будет думать».

В кухне на стене часы показывали час ночи. Дюрица сложил малышкины вещички, отнес их в комнату и положил на стул возле кроватки. Вернувшись на кухню, выдвинул ящик кухонного стола. Ящик был разделен куском картона на две части. В одной половине, аккуратно свернутые парами и скатанные в комочки лежал и черные, серые и бежевые чулки. По другую сторону от картонки лежали другие чулки, выстиранные и ожидавшие штопки. Там же лежала иголка с нитками. Дюрица вытащил их и подошел к печке. Огонь в ней уже погас. Он набросил на плечи пальто и, усевшись на низенький стульчик, разложил чулки у себя на коленях. Потом сложил их парами. Натянул один из них на штопальный грибок, продел в иголку нитку и, повернувшись к свету, ткнул иглой в чулок.

Вечером на следующий день — как обычно — коллега Бела вынес вино и водрузил на середину стола. Вытер руки о фартук и сел на привычное место. Ковач, столяр, спросил:

— А что с нашим дорогим Швунгом?

— Наверное, перегрузился вечером грудинкой, вот теперь желудок и лечит. А может быть, за новой грудинкой бегает, если у него вообще остались книги, которые можно загнать. Я могу еще понять, что можно раздобыть за книги мясо — коли находятся болваны, отдающие мясо за книги, — но откуда он достает столько книг, чтоб их на мясо менять, — вот это мне понять уже труднее. Где здесь торговый кругооборот? То есть, за товар — деньги, за деньги — снова товар, даже больше товару?..

— Вы уж только за него не бойтесь! — сказал Ковач. — Вам приходилось когда-нибудь видеть, чтобы агенты по продаже умирали от голода?

— Такого не доводилось, а как они разоряются — видел!

— Я и тут за него не боюсь. Читать для некоторых людей — то же самое, что для других курить или чесаться. Был у нас в армии один ефрейтор, почти до галунов дослужившийся, только не кончавший нормальной школы и не имевший аттестата. Так он, изволите видеть, все деньги на книги расходовал. И жалованье, и то, что из дома присылали. Когда получал увольнительную — в библиотеках пропадал, а если выходной на воскресенье приходился, забирался в дежурку и целый день читал…

— Я тоже знавал таких суперпижонов, — заявил трактирщик. — Знаете, кто таким же был? Помните сына старого Котенза, такой еще долговязый парнишка? Так вот он. Когда ему на несколько дней приходилось замещать в лавке отца, торговля шла — не приведи господь! Голову на отсечение дам, для дела это было чистое разорение!

Когда к нему в лавку кто-нибудь входил, он, бывало, даже головы не поднимет, пробормочет что-то себе под нос и протягивает тому сигареты, сам и не посмотрит, что, собственно, дает, только рукой ощупает — и все. Вместо «Левенте» сунет «Симфонию», вместо «Мемфиса» — «Гуннию». Даже когда деньги получал, и то глаз не отрывал от книги. Голову на отсечение дам, если это не он старика разорил…

Ковач достал сигареты и спички:

— Так того ефрейтора офицеры, когда случалось поспорить, к себе всякий раз звали, чтоб он решил, кто прав. Между прочим, когда мы не слышали, они на «ты» с ним переходили, не все, конечно, но большинство. Чего он только не знал! Зато во время его дежурства каждый делал, что хотел. И если было очень уж шумно или случался какой-нибудь скандал — он, бывало, только головой покачает: ну и ну… люди мы или кто! Тем все и кончалось…