завтрашнему визиту к Симонетте. Франческо, невысокий, изящный и гладко выбритый, продемонстрировал свою искусность в игре на лютне. Затем Леонардо попросил Никколо дать Аталанте лиру в форме козьей головы, исполненную на манер той лиры, которую он преподнес Великолепному.

— Я хотел и эту лиру отлить из серебра, — сказал при этом Леонардо, — но мне не хватило металла.

— Металл меняет тон инструмента, — заметил Аталанте.

— К лучшему? — спросил Леонардо.

Помолчав, Аталанте все же ответил:

— Должен признаться, я предпочитаю дерево, как в этой.

Леонардо мечтательно проговорил:

— Может быть, Лоренцо пожелает сделать лиру в форме козьей головы из серебра — в пару к своему коню. Дай он металл, мне достался бы остаток. В качестве платы.

— Может, он и согласился бы, — кивнул Аталанте. — И у тебя все равно остался бы оригинал. — Он сделал паузу. — Но если разразится война, серебра не будет ни у кого. Ты знаешь, что Галеаццо Сфорцу зарезали? На улицах об этом только и говорят.

— Да, — сказал Леонардо, — знаю.

— Его вдова уже просила Папу дать покойному герцогу отпущение грехов.

— Об этом тоже говорят на улицах? — поинтересовался Леонардо.

Аталанте пожал плечами:

— Говорят, она отправится прямиком к Папе, и это станет причиной войны.

— Мы ведь даже не знаем, удастся ли ей удержать бразды правления, — вставил Никколо. — Быть может, Милан станет республикой, как Флоренция.

Мужчины улыбнулись, ибо Флоренция была республикой лишь по названию; но Аталанте ответил Никколо серьезно, как равному:

— Заговорщики действительно были республиканцы, мой юный друг, но народ Милана любил своего тирана и жалеет о его смерти. Вожак заговорщиков Лампуньяни был убит на месте, а тело его протащили по городу. Других отыскали очень скоро и страшно пытали. Нет, там республике не бывать. И даже стань Милан республикой — кто поручится, что он останется нашим союзником? А что думаешь об этом ты, Франческо?

Лютнист пожал плечами, словно устал от политики и хотел только одного — заниматься музыкой.

— Я думаю, вы, флорентийцы, видите предвестия войн и скандалов под каждым камешком. Вы тратите драгоценное время, тревожась о грандиозных замыслах врагов, а потом быстро умираете от старости.

Леонардо рассмеялся. Он ничего не мог поделать с собой — его влекло к этому циничному маленькому музыканту, который с виду был немногим старше Никколо.

— И все-таки? — настаивал Аталанте.

— Никто не желает войны, и менее всех Папа Сикст, — сказал Франческо.

— Он честолюбив, — заметил Аталанте.

— Но осторожен, — ответил Франческо. — Однако убийство — дурной знак. Оно создает мерзкий прецедент — выходит, что теперь можно убивать и в церкви. А сейчас — можем мы сыграть для мессера Леонардо?

— Разумеется, — сказал Аталанте. — Боюсь, мы не выполнили своей задачи, скорее уж наоборот.

— Какой задачи? — спросил Никколо.

— Поднять настроение твоего мастера.

— Дело почти невозможное, — вставил Сандро Боттичелли, входя в комнату. — Но даже нашего господина Совершенство, нашего Леонардо можно одолеть.

— Андреа позволял кому-нибудь шататься по его мастерской? — добродушно осведомился Леонардо. — Или вы совсем не боитесь стражи Великолепного, что бродите после вечернего колокола?

— Не припомню, чтобы тебя раньше это особенно тревожило, — хмыкнул Аталанте.

— Увы, даже я порой поступал по-мальчишески глупо. — Леонардо повернулся к Сандро. — Что ты имел в виду?

— Ты о чем?

— Что меня можно одолеть.

— Victus honor[45].

— Так это ты прислал записку!

— Какую записку? — с веселым видом осведомился Сандро.

— Что ж, вижу, тебе уже лучше.

— Во всяком случае, я больше не чувствую душевной пустоты, — сказал Сандро; однако в нем все равно чувствовалась печаль, будто все, что, по его словам, исчезло, осталось с ним — будто он по- прежнему одинок и страдает. — Аталанте, дай нам услышать вашу игру. Возможно, мы с Леонардо даже подпоем.

— По-моему, это угроза, — сказал Леонардо.

— Господи боже мой! Тогда я не буду петь.

— Я сочинил мелодию к стихотворению Катулла, — сказал Аталанте. — Ты ведь любишь его, Леонардо?

— Конечно, люблю, — сказал Леонардо. — Хотя это и может быть сочтено кощунством, я пристрастен кое к чему из Марка Туллия Цицерона и Тита Лукреция Кара; но, должен признаться, терпеть не могу ни всеми почитаемого Вергилия, ни заодно с ним — Горация и Ливия. Меня тошнит от стихов ради стихов. Пусть наши друзья придворные беспрестанно поминают Цицерона. Но Катулл… Его слова будут звучать вечно. Назови стихи, и я подпою тебе.

— «Лесбия повелительница», — сказал Аталанте.

Он кивнул Франческо, и они заиграли и запели.

Аталанте оплетал своим нежным высоким голосом голос Леонардо, более звучный, но не отличавшийся таким широким диапазоном:

Мелодия и слова звучали медленно, хотя песня была легка, и они переходили от песни к песне, исполняя вариации Аталанте на Катулловы стихи:

Сандро налил вина, и Леонардо позволил себе немного выпить. Он разрешил присоединиться и Никколо. Ко времени, когда Аталанте и его друг ушли, Никколо крепко спал на тюфяке, обняв обеими руками толстый том римской поэзии. Он был похож на спящего Вакха, каким его изваял Пракситель: волосы его, густые и взлохмаченные, кудряшками закрывали лоб.

— Поздно, — сказал Сандро, — пора и мне. — Он говорил шепотом, чтобы не разбудить Никколо.