С этими словами он обернулся, и все захлопали, громко им восторгаясь.

— Еще рано, мои добрые друзья, — сказал Куан. — Мы еще не закончили.

И, подав Симонетте ее собственную булавку, он попросил ее выбрать слово и вколоть в него острие.

— Боюсь, Куан, это может быть расценено как кощунство, — сказала Симонетта и обернулась к кардиналам Святого престола. — Может ли это не быть таковым, ваши преосвященства?

— Может не быть, но может и быть, — сказал один из кардиналов, плотный молодой человек с тяжелым, грубым лицом. Его кожа и волосы были светлыми, а глаза — на удивление синими.

Его более старший сотоварищ, с сонными глазами и твердым, выступающим подбородком, спросил:

— Вы христианин, синьор мой?

— Я верю в святого Христа, — сказал Куан Инь-ци, поворачиваясь к кардиналам. С мешком на голове он выглядел очень странно.

— Это может быть правдой, но разве не правда и то, что читающий Коран также может верить в Христа? — спросил молодой кардинал.

— Вы позволите считаться христианином тому, кто узнал о Христе от бедного приверженца Нестория, патриарха константинопольского?

— Патриарх был осужден как еретик, — сказал молодой кардинал.

— Однако именно так я пришел к Христу в землях, где жил тогда.

— Но, зная, что вы были обращены еретической сектой, вы не должны противиться обращению в истинную, римскую веру, — елейно продолжал кардинал.

— Как я могу отвергать обращение, ваше преосвященство? Я приветствовал бы его.

Удивленный, кардинал спросил:

— И вы готовы отринуть еретические взгляды?

— Если Святой престол считает их неверными, я отрекусь от них.

Младший кардинал взглянул на своего товарища, который сказал низким глуховатым голосом:

— Мы все приготовим для вас.

— Я весьма признателен, — отвечал Куан Инь-ци. — Тогда, быть может, мы продолжим эту демонстрацию позже?

Гости разочарованно загудели. Кардиналы посовещались, и старший сказал:

— Мы решили дать вам свое дозволение продолжить демонстрацию.

Когда славословия в адрес кардиналов утихли, Куан сказал:

— Благодарю вас, ваши преосвященства. А теперь, мадонна Симонетта, пожалуйста, проколите булавкой священный пергамент.

— Хорошо.

— Проколите столько страниц, сколько сможете или захотите.

— Сделано.

— Будьте добры назвать слово, через которое прошло острие.

— Antico.

— А теперь, мадонна, посчитайте, пожалуйста, сколько страниц проколото.

— Четыре.

— Если вы посмотрите, какое слово пронзила булавка на четвертой странице, я уверен, что это будет слово «Иерусалим».

— Верно! — воскликнула Симонетта, хлопая в ладоши.

Куан сдернул мешок с головы и, не глядя в Библию, процитировал:

— «И высоты, что были пред Иерусалимом, коий по правую руку от горы порченой, что возведена Соломоном, царем Израиля, ради Астарты, мерзости сидонийской, и ради…»

Глаза Куана казались твердыми, как черный фарфор, когда он смотрел в толпу, и впечатление было такое, что он смотрит сквозь тех, кто так восхищается его талантами.

Гости сгрудились вокруг Симонетты — взглянуть, какие слова проколола булавка, но тут же расступились перед кардиналами, которые внимательно осмотрели страницы и кивнули, тем самым давая свое одобрение фантастическому фокусу Куана и самому Куану.

Куан низко поклонился.

Зрители были поражены благоговейным страхом: рядом с ними находился живой чудотворец. Куртизанки, цеховые мастера и дамы — все в знак почтения складывали руки, осеняли себя крестом и бормотали «Отче наш».

Свершилось два чуда — чудо памяти и чудо грядущего обращения.

Потом все окружили Куана, расспрашивая и расхваливая его, покуда Симонетта ловко не увела его от почитателей — но не прежде, чем он сложил в алый мешок драгоценные книги.

По зале прошло движение: появились музыканты с корнетами, виолами, лютнями и даже волынкой, и снова засуетились слуги, разнося подносы с пирожными и конфетами оригинальных форм; их ставили на столы вместе со стеклянной на вид, но на деле съедобной посудой из жженого сахара. Хотя музыканты и были «безусыми юнцами», играли и пели они искусно и с юмором; двое певцов вообще были не юношами, а кастратами, и голоса их звенели чисто, как колокольчики. Они прокричали: «Танцевать!» — и гости пустились в пляс под громкую неистовую музыку, а стихи стали более откровенными: пелась песня куртизанок и шлюх.

И сам воздух, казалось, изменился с музыкой, потеплел, будто согретый жаром возбужденных тел.

Леонардо, Симонетта, Никколо и Куан Инь-ци стояли в глубокой полутени меж двух горящих на стене светилен. Сандро держался поодаль, словно опасался назойливостью помешать частной беседе.

— Иди сюда, Сандро, — позвал Леонардо. — Или ты сейчас слишком известен, чтобы стоять рядом с обыкновенным учеником?

— Никколо не мой ученик, — заметил Сандро, подходя к ним.

— Я говорил о себе, — пояснил Леонардо.

— Леонардо, ты считаешь, что я совсем не способен к иронии? — усмехнулся Сандро.

Симонетта взяла его за руку, и он мгновенно присмирел.

— Я поражен вашими достижениями в запоминании, — сказал Леонардо Куану, и тот в ответ с улыбкой поклонился. — У вас есть какая-то система, подобная той, что описана в «Риторике по Гереннию», труде, приписываемом Цицерону?

— Разумеется есть, мой синьор, — сказал Куан. — Подобно вашему уважаемому Цицерону, мы помещаем первые мысли в воображаемую прихожую, а потом воображаем помещение, которое со временем заполняется образами воспоминаний; но тогда как вы возводите огромные соборы памяти, мы создаем замки, монастыри, целые города. Вы пользуетесь вашим собором памяти, чтобы суметь заглянуть в три времени?

— Не уверен, что понимаю ваш вопрос.

— Святой Августин писал, что есть три времени: настоящее прошедшего, настоящее нынешнего и настоящее будущего. Моя система обучения позволяет адепту запоминать то, что было до него, помнить непрожитое прошлое — и будущее.

Леонардо почувствовал раздражение — как случалось всегда, когда он сталкивался с религиозными предрассудками.

— Не эта ли система описана в книге, которая лежала на столе перед вами?