ветер свистел бы в ушах голосами детей, голосами…
А потом Леонардо бежал, мчался сломя голову по валам и бастионам, вниз по ступеням, в арочный проем ворот, под одной, другой решеткой, по бревнам подъемного моста — на пандус, сливавшийся со скалой, по ступенчатой тропе, что круто и опасно спускалась во тьму, к подножию утеса в форме конской подковы, где ждет его Сандро…
— Подожди! — кричал Миткаль.
Голос его казался Леонардо повторением его собственных мыслей, сонным бормотанием, бессвязным эхом: «Ждиждиждиждижди», только это звучало по-арабски: «Ваккаф… афафафафаф», мелодия без слов, мысль без смысла; и когда наконец Миткаль дернул Леонардо за руку, тот встрепенулся, словно его выдернули из сна, и лишь тогда заметил мальчика.
— Куда ты, маэстро? — спросил Миткаль. — Я везде искал тебя, а когда наконец нашел, ты бросился бежать прочь.
— Куан позаботится о тебе, — сказал Леонардо. — Найди его, он тебя защитит.
— Я не нуждаюсь в его защите, — сказал Миткаль. — Леонардо, ты болен, я же просил тебя не трогать эти трупы.
— Найди Куана, — мягко сказал Леонардо и ощупью двинулся вниз по высеченным в скале ступенькам, ступая осторожно и тем не менее оскальзываясь. — Он должен быть при калифе.
— Я хочу остаться с тобой.
— Твой друг хотел лететь на своей машине, и его сбросили со скалы. Ты этого хочешь?
— Да, если ты пожелаешь так поступить со мной.
— Я не могу взять тебя с собой.
— Ты уходишь отсюда?
— Да… то есть нет.
— Ты ищешь Никколо?
— Нет, — сказал Леонардо, и собственные слова поразили его. Конечно же он искал Никколо.
— Тогда почему я не могу пойти с тобой?
— И ты покинешь этот край? Покинешь своего калифа?
— Хилал, мой господин, мертв, — сказал мальчик. — Дела обернутся к худшему для таких, как я, — это я знаю наверняка. Да, маэстро, я покину этот край… навсегда.
— Что ж, — сказал Леонардо, — я остаюсь.
— Тогда останусь и я.
«Какое это имеет сейчас значение?» — размышлял Леонардо, спускаясь вниз, к подножию утеса, где ждал его Сандро, где он…
Простится со своим другом или вместе с ним улетит отсюда?
Но Боттичелли возле утеса не было.
Леонардо издалека увидел отсвет огня. Это место воистину было укромно, потому что лишь добравшись до прогалины, со всех сторон прикрытой деревьями — естественный шатер, сотворенный из почвы, стволов и остролиста, — он разглядел беснующийся костер. Подле него лежало снаряжение для шара и сам шар — пятно раскрашенного полотна внутри зеленого пятна диких олив и лавра. Рабы медлили, ожидая приказа надувать шар. А поодаль от рабов тесной группкой стояли Сандро и еще трое.
Одним из них был Америго. Другим — человек постарше, незнакомый Леонардо, однако в одежде и шляпе итальянского купца.
А рядом с ними стоял Никколо Макиавелли.
Блики огня прыгали на их лицах, отчего черты лиц тоже как будто плясали, словно эти люди были не из плоти, а из дыма, как джинны.
— Леонардо! — воскликнул Америго, бросаясь ему навстречу. — Ты погляди только, кого мы нашли!
И Леонардо обнял Никколо, который выглядел выше, старшей, несомненно, намного сдержанней… каким был год назад, когда Леонардо только-только взял на себя его опеку. Наконец Леонардо разжал объятия, и тогда Никколо поклонился и сказал:
— Маэстро, я хочу представить тебе мессера Джована Марию Анджолелло, посла Венеции в империи турок.
Леонардо вежливо поклонился и вновь обернулся к Никколо:
— А как ты оказался здесь, Никко?
— Никколо, — поправил тот.
— Твой сын спас мне жизнь, — сказал посол. Венецианец был смуглым красивым мужчиной. — Великий Турок бежал, бросив нас пешими, оставив на произвол мамлюкам, которые убивали без пощады всех, кто встречался им на пути.
— Никколо уговорил одного из офицеров доставить их к самому калифу, — прибавил Америго. — Куан перехватил их и привел ко мне. А я доставил сюда — обоих, потому что Никколо не хотел оставить своего друга.
— Мы хотели воззвать к великодушию калифа, — сказал Никколо. — Быть может, он даровал бы нам жизнь, а быть может, и нет. Быть может, он подверг бы пыткам мессера Джована, а быть может, и нет. Но когда мы встретились с Америго, я уже не мог оставить мессера Джована, а Куан оказался весьма великодушен.
Леонардо мог лишь стоять и слушать, потрясенный тем, что отыскал наконец того, к кому так долго стремился, — и повстречал незнакомца. И словно сама земля оказалась лишь продолжением тела Леонардо, почва под ногами слабо, но отвратительно содрогалась и слышался отдаленный рокот.
И вот они подымались вверх, из темноты к рассвету — Леонардо, Сандро, Никколо со своим венецианским другом и Миткаль; они стояли в плетеной корзине, держась на расстоянии друг от друга, чтобы сохранять равновесие корзины. Леонардо подбрасывал топлива в жаровню, и шар подымался все выше в неподвижном влажном воздухе, в сером предутреннем свете — над утесами, над замком; и Леонардо смотрел на поле битвы, на горы трупов, на все еще дымившиеся укрепления… и на Никколо, который был вежлив, отстранен и пуст. О да, Никколо многому научился от владык и послов, но более всего — от Леонардо; и в ужаснувшем его озарении Леонардо представил, что он и Никколо теперь одно, что они могут говорить друг с другом, но не общаться. Да, он многому научил Никколо, научил… и потерял его. Мальчик стал мужчиной, а мужчина был мертв.
Мертв, как те, что остались внизу.
Леонардо нашарил записную книжку, привычно висевшую у него на бедре. Ему бы швырнуть ее за борт корзины, в пустоту, в сумятицу гор… но он лишь крепче сжал книжку, потому что еще не готов был расстаться с ней.
Даже если оставшееся внизу побоище — исключительно его вина.
Нет, не Миткаль был ангелом смерти, а он сам, ибо разве не умерли все, кто окружал его? Разве не сотворил он горы трупов своими пушками и снарядами, мортирами и косами так же верно, как пером?
И не он ли сотворил Никколо, который смотрел на мир изучающе, без детской страстности?
Миткаль сжал его руку, как когда-то Никколо, — Миткаль, который понимал смерть, и убийство, и пустоту.
Смерть тянулась к смерти, к Леонардо, который смотрел внутрь себя, внутрь своей памяти, на великий собор, что парил перед ним невесомо и прозрачно, словно гаснущие созвездия. И Леонардо вспомнил… вспомнил, что святой Августин называл три вида времени: настоящее прошлого, настоящее настоящего и настоящее будущего — все это были комнаты и галереи, лабиринт часовен и апсид, средоточие памяти.
И, как бывало множество раз прежде, Леонардо вошел в собор.
Вновь стоял он перед трехглавым демиургом, бронзовой статуей с лицами его отца, Тосканелли и Джиневры; но голова Джиневры отвернулась от него, дабы не обременять слишком тяжкой печалью. Ее глаза с тяжелыми веками были закрыты, как в смерти; но головы отца и Тосканелли смотрели на Леонардо, и Тосканелли приветственно улыбнулся ему. Затем демиург отступил и жестом указал Леонардо на далекие, погруженные во мрак чертоги, галереи и коридоры будущего — сейчас их озаряло свечение, точно
