теперь я годен лишь для общества раба-банщика. Я записывал все, что мог вспомнить из наставлений Галапаса по части целительства, дополняя их опытом, приобретенным у полковых лекарей. Мне была предоставлена полная свобода действий в городе и лагере: прикрываясь именем Амброзия, я упивался этой свободой, подобно молодому волку, впервые дорвавшемуся до крупной добычи. Я учился всему и у всех, у каждого мужчины и у каждой женщины, с кем мне доводилось встречаться. Верный своему обещанию, я всматривался в свет и во тьму, в солнечное сияние и в стоячие лужи. Я ходил с Амброзием в святилище Митры в подвале фермы и с Белазием на тайные собрания в лесу. Мне даже позволили молчаливо сидеть на совещаниях графа с его военачальниками, хотя никто даже не скрывал, что от меня будет мало толку на поле брани, «разве что, — как однажды с веселой злостью изрек Утер, — он станет над нами, подобно Иисусу, чтобы задержать ход солнца по небосклону и дать нам время закончить настоящее дело. Хотя, шутки в сторону, могло быть и хуже… Солдаты, похоже, считают его чем-то средним между Гонцом Митры и щепкой Истинного креста — извини, что говорю так в твоем присутствии, брат, — но, будь я проклят, от него будет больше пользы, если мы посадим его счастливым талисманом на вершину холма у всех на виду, потому что в бою он не продержится и пяти минут».
Пищи для насмешек у Утера прибавилось, когда в возрасте шестнадцати лет я забросил ежедневные упражнения в искусстве владения мечом, что дает мужчине, пусть скромную, сноровку в защите себя; но мой отец на это только рассмеялся. Полагаю, в отличие от меня он уже тогда знал, что у меня защита иная.
Итак, я учился всему и у всех: у старух, собиравших для врачевания паутину травы и водоросли, у бродячих торговцев и знахарей, у коновалов, у шептунов, у священников. Я прислушивался к байкам солдат у дверей таверны, и к беседам военачальников в доме моего отца, и к болтовне мальчишек на улице. Но было одно, в чем я оставался невеждой: к тому времени, когда я в возрасте семнадцати лет покидал Малую Британию, мне ничего не было известно о женщинах. Когда я думал о них — что случалось довольно часто, — то говорил себе, что у меня нет времени, что впереди у меня целая жизнь и меня ожидают более важные и неотложные дела. Но правда, думаю, крылась в том, что я их боялся. Поэтому я топил свои вожделения в работе. Правду сказать, я теперь верю, что этот страх был навеян мне моим богом.
Я ждал, проводя свои дни в учении, делал свое дело, которое — как мне тогда казалось — состояло в том, чтобы подготовить себя к служению моему отцу.
Однажды я сидел в мастерской Треморина. Треморин, старший механик Амброзия, будучи человеком доброжелательным, позволял мне учиться у него всему, чему я смогу: он отвел мне угол в мастерской и дал материалы, с которыми я мог ставить свои опыты. Помню, войдя в мастерскую в тот день, он застал меня склонившимся над моделью на отведенном мне верстаке и подошел поближе, чтобы посмотреть. Увидев плод моих трудов, он рассмеялся.
— Я думал, что их кругом и так пруд пруди, а ты еще трудишься, возводя новые.
— Мне было интересно понять, как их сюда доставляли. — Я поправил уменьшенную модель стоячего камня, так чтобы он стоял ровно.
Он выглядел удивленным. И не без причины. Всю свою жизнь он прожил в Малой Британии, а местность там столь густо утыкана этими камнями, что люди перестали замечать их. Всякий день он проходил через лес камней, а большинство людей видит в стоячих камнях лишь то, чем кажутся они случайному взору, — мертвым камнем… Но только не мне. Со мной они еще говорили, и я должен был узнать, о чем они говорят. Ничего этого Треморину я не сказал, а просто добавил:
— Я пытался выдержать масштаб.
— Могу сказать тебе кое-что сразу: такие попытки уже были… И неудачные. — Он смотрел на ворот, который я приспособил для подъема макета. — Для вертикальных камней это, возможно, сгодится, и то лишь для самых легких, а для нависших вообще не подходит.
— Да. Это я уже выяснил. Но у меня появилась одна мысль… Я собирался подойти к ним иначе…
— Попусту тратишь время. Надо бы тебе заняться чем-нибудь более насущным, что нам необходимо и что мы могли бы использовать. Послушай, твоя идея о легком передвижном подъемнике стоит того, чтобы над ней поработать…
Несколько минут спустя его окликнули. Я разобрал модель и сел за новые расчеты. Треморину я о них ничего не сказал: его ждали дела поважнее, к тому же он бы только посмеялся, расскажи я ему, что о том, как поднять стоячие камни, я узнал у барда.
Случилось это так.
Однажды, за неделю до описываемых событий, гуляя вдоль рва, опоясывавшего городские стены, я услышал пение. Старческий голос дрожал и от напряжения срывался на хрип, голос певца, надорванный от усилия перекрыть гул толпы, простуженный на морозном воздухе. Однако внимание мое привлекли не голос и не мелодия, которую едва можно было разобрать, а то, что он раз за разом повторял мое имя:
Он сидел у моста с чашкой для подаяния. Я заметил, что он слеп, однако его сорванный голос звучал чисто, и он не протянул мне чашку, услышав, что я остановился рядом. Старик сидел, опустив голову на грудь, подобно арфисту, склонившемуся над арфой, который прислушивается к речи струн, что перебирают его пальцы, словно ощупью чувствуют ноты. Когда-то, наверное, он пел в королевских палатах.
В нынешние времена эта песня известна как «Песня Марии Девы» или как «Король и Серый Тюлень», но тогда я услышал ее впервые. Узнав, кто остановился его послушать, старик был польщен, что я не погнушался сесть рядом с ним на откос ради ответов на свои вопросы. Помню, в то первое утро мы говорили главным образом о песне, затем о нем самом; я узнал, что в молодости он побывал на острове друидов Моне, видел Каэр-ар-Вон и поднимался на Сноудон. Зрения старик лишился на острове друидов, но он
