заранее договариваться с Галапасом о дне следующего приезда.

Моравик все больше предоставляла меня самому себе: в конце мая родила королева Олвена, а с появлением в сентябре сына Камлаха Моравик прочно утвердилась в дворцовой детской как ее полноправная правительница и забросила меня так же внезапно, как птица оставляет свое гнездо. Я все реже видел мою мать, которая, казалось, вполне довольствовалась обществом своих дам, и потому я остался практически полностью на попечении Деметриуса и Сердика. У Деметриуса были свои причины радоваться выпадавшему ему свободному дню, а Сердик был моим другом. Он, не задавая вопросов, расседлывал моего забрызганного грязью и взмыленного пони, иногда лишь позволяя себе подмигнуть и отпустить непристойное замечание насчет того, где это меня носило, что означало шутку и воспринималось как таковая. Теперь моя комната принадлежала мне одному, если не считать волкодава, который по привычке проводил со мной ночи, но охранял он меня или нет, я не знал. Подозреваю, что нет; я был в относительной безопасности. В стране царил мир, и извечные слухи о вторжении из Малой Британии вполне можно было сбросить со счетов; Камлах жил в согласии с отцом; я, как считали домашние, с готовностью стал на краткий путь, который приведет меня в тюрьму, определенную саном священника. А посему, после того как Деметрий объявлял, что закончил свой урок, я волен был отправляться, куда мне вздумается.

Никого больше в долине я никогда не видел. Пастух жил здесь, в жалкой хижине у опушки леса, только летом. Других жилищ в долине не было, а тропой, идущей позади пещеры Галапаса, ходили лишь олени и овцы. Она никуда не вела.

Отшельник был хорошим учителем, а я схватывал все на лету. Впрочем, я вряд ли считал времяпрепровождение с ним уроками. Геометрию и языки мы оставили Деметриусу, а религию я постигал с исповедником матери; поначалу учиться у Галапаса было все равно что слушать заезжего сказителя. В молодости он побывал на другом конце света, путешествовал по Эфиопии, Греции и Германии, объездил все земли вокруг Срединного моря; он видел удивительные вещи и приобрел удивительные умения. Старик давал не вполне приземленные знания: как собирать и высушивать для хранения травы, как использовать их в лечебных снадобьях, а еще как выделять из этих трав определенные хитрые лекарствия и даже яды. Галапас заставлял меня изучать строение птиц и животных — на мертвых птицах и овцах, которых мы находили на склонах горы, а однажды — на мертвом олене — я узнал, как устроены внутренние органы и кости тела. Он научил меня останавливать кровотечение, складывать перелом, удалять дурную плоть и прочищать рану, чтобы она лучше заживала. Он научил меня даже — хотя и гораздо позже — на одурманенном куреньями животном, как сшивать сухожилия и мышцы нитью. Помню, что первым волшебством, которому он меня обучил, было заговаривать бородавки; это так просто, что под силу и любой женщине.

Однажды Галапас достал из ящика книгу и, развернув ее, спросил:

— Знаешь, что это такое?

Я уже привык к схемам и чертежам, но на этом рисунке ничего не мог разобрать. Надписи были по- латыни, я прочитал слова — «Эфиопия» и «Счастливые острова», а в самом углу справа — «Британия». Весь рисунок был испещрен извивающимися линиями и цепями холмов, словно поле, над которым потрудились кроты.

— Это горы?

— Да.

— Значит, это картина мира?

— Карта.

Я никогда прежде не видел карты. Поначалу я ничего не мог на ней понять, но со временем и с течением нашей беседы я увидел мир на листе бумаги таким, как видит его с высоты птица: дороги и реки — словно разбегающиеся от центра нити паутины или тайные нити, что приводят пчелу к цветку. Подобно тому как человек отыскивает известный ему ручей и следует вдоль него через болота и пустоши, так и с помощью карты можно проехать из Рима в Массилию или из Лондона в Каэрлеон, ни разу не спросив дороги и не разыскивая подорожных вех-камней. Искусство картографии было изобретено греком Анаксимандром, хотя некоторые полагают, что первыми придумали карты египтяне. Карта, которую показал мне Галапас, была срисована из книги Птоломея Александрийского. После того как он объяснил мне, что к чему, и мы вместе изучили карту, Галапас попросил меня достать дощечку и самому начертить карту — карту моей страны.

Когда я закончил, он заглянул мне через плечо:

— Что это у тебя в центре?

— Маридунум, — с удивлением ответил я. — Видишь, вот мост, здесь река, это — дорога через рынок, а ворота казарм вот тут.

— Я это вижу. Но я не просил тебя рисовать твой город, Мерлин. Я сказал: твою страну.

— Весь Уэльс? Откуда мне знать, что находится за горами на севере? Я никогда не заезжал так далеко.

— Я тебе покажу.

Он отложил дощечку и, взяв заостренную палочку, стал чертить в пыли, объясняя свой рисунок. Из- под его руки постепенно выходил большой треугольник, охватывавший не только Уэльс, но и всю Британию и даже дикие земли за Великой стеной, населенные варварами. Он показывал мне горы и реки, дороги и города, Лондон и Каллеву, селенья и городки, тесно сгрудившиеся на юге, вплоть до городов и крепостей у конца паутинок-дорог — Сегонтиума, Каэрлеона и Эборакума, и города, расположившиеся вдоль самой Великой стены. Он говорил обо всем этом как о единой стране, хотя я мог бы назвать ему имена королей, правивших в дюжине упомянутых им мест. Я запомнил все это лишь из-за того, что произошло потом.

Вскоре, когда настала зима и звезды рано проступали на небе, Галапас поведал мне об их названиях и о силе каждой из них и о том, как можно составлять звездные карты точно так же, как мы составляли карты городов и дорог. Двигаясь по небу, говорил Галапас, звезды творят музыку сфер. Сам он был несведущ в музыке, но, узнав, что Олвена научила меня играть, помог мне построить арфу. Оглядываясь назад, я думаю, что поделка у нас получилась грубая, к тому же небольшая — с остовом и передней колонкой из красного ивняка с берега реки Тиви и струнами из волоса, выдернутого из хвоста моего пони. По словам Галапаса, у арфы принца должны быть струны из золотой и серебряной проволоки. Но, пробив дырочки в медных монетах, я смастерил из них крепления для струн, а из полированной кости — ключ и колки, затем вырезал на деке сокола, моего побратима, и решил, что инструмент у меня получился лучше, чем у Олвены.

И правда, моя арфа была столь же певуча, сколь и ее, с тем же сладким шепчущим голосом, который словно ткал мелодии из воздуха. Хотя Диниас давно оставил меня в покое, считая себя воином, а меня — сопливым клириком, арфу я все же хранил в пещере. Я не стал бы держать во дворце хоть сколько-то для меня ценную вещь, если не мог запереть ее в своем сундуке, а арфа для этого была слишком велика. Дома музыкой мне служило щебетание птиц в ветвях груши, да и Олвена по-прежнему пела еще иногда. А когда молчали птицы и ночное небо лучилось морозным светом, я прислушивался к музыке звезд. Но так никогда ее и не слышал.

Но однажды, когда мне было уже двенадцать лет, Галапас сам заговорил о хрустальном гроте.

Всем известно, что при детях о самом важном зачастую просто не говорят. Наверное, ребенок инстинктивно распознает, что есть вещи слишком большие, слишком значительные для его лет, не обсуждая их, но храня их в памяти, он питает их своим воображением, пока они не разрастаются до размеров чрезмерных и гротескных, так что в результате могут стать питательной почвой для волшебства, равно как и для кошмаров.

Так случилось и с хрустальным гротом.

Я никогда не рассказывал Галапасу о том, что мне довелось там пережить. Даже самому себе я не решался признаться в том, что видел иногда в игре света и пламени. Это — сны, убеждал я себя, воспоминания, добытые из самых глубин памяти, пустые домыслы, наподобие голоса, рассказавшего мне о